Сестра Моника
Шрифт:
– Сестра, я хотела бы, - начала мать, после того как насладилась нашим смущением, - обсудить это с тобой наедине, будь добра, выдели этому господину и моей служанке по комнате, в этот раз я задержусь у тебя надолго и хорошо тебе заплачу.
– Будет исполнено сию же минуту, сестра, - ответила тетка, позвонила, дала вошедшему слуге указания, и Гервасий вместе с Линхен ушли за ним.
– Представь себе, сестра!
– начала мать.
– Мальхен твердо уверена в том, что создана лишь для удовольствий, а то немногое, что я рассказала ей о боли,
– Ай-я-яй, mon enfant![70] - отвечала тетка, - это нехорошо! В этом мире удовольствие живет на чердаке вместе с воробьями, а они летают, куда им заблагорассудится; боль же, подобно цепной собаке, лежит во дворе и вынуждена все время то лаять, то кусаться.
– Я хочу оставить Мальхен здесь, - продолжала мать, - не знаешь ли где-нибудь поблизости интерната для девиц ее сорта, чтобы удовольствие там было отправлено в отпуск, а денно и нощно царила бы строгость?
– Гм, сестра! Отправим-ка ее к мадам Шоделюзе, уж там-то она узнает, что есть уныние, и вдобавок у нее не будет ни одной свободной минутки, чтобы на что-нибудь жаловаться.
Пока я слушала этот их разговор, мне стало так страшно! Меня охватило отчаяние, и я не могла уже больше сдерживать слез.
– Ах, кто тут плачет, mon enfant!
– утешала меня тетка.
– Разве ты не читала, сколько выстрадал апостол Павел, а ведь он был святым! Ты же всего лишь злополучный плод гнусной похоти! Ма Soeur, хочешь, мы прямо сейчас избавимся от малышки?
При этих словах, подобным раскатам грома, я упала в ноги матери; но - никакого сострадания; и никаких эмоций на лице тетки.
– Я согласна, Йеттхен, - ответила мать и приказала мне подняться.
Плача, я повиновалась, злодейки взяли меня под руки и поволокли к карете, все еще стоявшей перед воротами, меня увозили прочь из города; мы держали путь к небольшому поместью, на которое, едва мы удалились от городской черты, тетка показала матери; благородная простота этого поместья - когда мы наконец к нему подъехали - вполне могла бы меня воодушевить, если бы состояние, в котором я растворилась, словно эмбрион в спирте, позволило мне бросить больше одного взгляда на то, что меня окружало.
У входа нас встретила высокая, красивая женщина, которая после взаимных приветствий повела нас в залу, где с полдюжины девушек занимали себя вышиванием и рисованием.
– Мадам Шоделюзе!
– начала моя мать по-французски, а тетка прошептала что-то на ухо лукаво улыбающейся филантропинистке[71]:
– Здесь... моя дочь желала бы чему-нибудь выучиться, но сначала она хотела бы познать боль, властвующую, во что моя дочь не может поверить, над нашим телом даже больше, чем меховые рукавицы над морозом.
Мадам Шоделюзе улыбнулась и посмотрела на меня; я опустила глаза и заплакала.
– Да, мадам, - сказала моя тетка, - и мы хотели бы, чтобы это произошло прямо сейчас и в нашем присутствии.
Мадам Шоделюзе засмеялась, взяла у одной из девушек ножницы и кивком подозвала меня
Дрожа от страха, я подошла. Мать и тетка сели в стороне. Мадам Шоделюзе зажала меня между колен, отвела мою голову в сторону и сказала:
– Дитя! Сейчас я отрежу тебе нос.
– Боже милостивый!
– закричала я, вырвалась и почти без сознания упала на пол.
– Как тебе не стыдно, Мальхен!
– гневно воскликнула мать.
– Все твое тело - сплошная боль, а ты боишься, что не вынесешь самой малости -какого-то отрезанного носа?
Мадам Шоделюзе подняла меня с пола и с силой зажала между колен.
– Неужели, - спросила она меня, - ты ни разу не слышала, не читала истории о той девушке, которая, узнав, сколько несчастий принесла ее красота другим женщинам и мужчинам, изувечила себе лицо, разодрав его? Ничего не слыхала о юноше, которого хотела совратить похотливая девица, и который лучше бы откусил себе язык, чем уступил ее домогательствам?
– Да, дитя! Хочу тебе признаться, - вмешалась мать, - я завидую твоему красивому носику и посему требую, чтобы ты доказала мне свою любовь.
– Мать, - закричала я, протягивая к ней руки, -прошу вас, ради Бога, который мог бы воспитать меня и без вашего участия, не мучайте меня столь жестокими шутками.
– Мальхен!
– возразила тетка, набивая свой нос табаком, - твоя мать совершенно серьезна.
Тут все засмеялись, а одна из юных воспитанниц, фройляйн фон Гролленхайм, так захохотала, что у всех зазвенело в ушах.
– С отрезанием носа, - продолжала госпожа Шоделюзе, - как я погляжу, ничего не выйдет; а уши отрезают лишь ворам, глаза выкалывают исключительно предателям отечества, расплавленный свинец льют только таким как Красс [1] [72] да скупцам в их ненасытные глотки. Изувечь я тебя - твои пять чувств нельзя было бы использовать непосредственно для познания боли. Что же, поглядим, может, есть какой-нибудь менее дорогостоящий способ примирить мать с красотой дочери. Эрегина, принесите мне из кабинета серебряный тазик, ланцет и бинты, что лежат на туалетном столике.
1
Ород, парфянский царь, одолел Красса и велел влить ему в глотку раскаленного свинца.
Эрегина, стройное, белокожее существо с черными, словно вороново крыло, волосами и наполовину оголенной, дрожавшей, как у Гебы, под легкими покровами грудью, стремительно исчезла в кабинете и тут же возвратилась с требуемыми предметами. Я застыла на месте, источала, будто масло на солнце, слезы и дрожала словно осиновый лист. Мадам Шоделюзе жестом подозвала к себе Розалию, ту, что смеялась громче всех, и еще двух воспитанниц. Все трое встали перед ней; воспитательница неожиданно поднялась со своего места, отодвинула меня в сторону и произнесла строгим повелевающим голосом: