Сестра Моника
Шрифт:
Мы позволяли делать с нами все, потому как знали, что их дерзость не переступит положенных границ.
В это время накрыли стол, который теперь манил нас изысканными угощениями. К нам присоединились г-н Пьяно и Фредегунда, и за столом не осталось свободных мест.
Мадам Шоделюзе велела принести три своих кувшина, и один из братьев начал читать из Евангелия о чуде на свадьбе в Кане Галилейской[96]. Когда он дошел до места: «Что мне и тебе Жено?», приор воскликнул: «Что мне и тебе Жено! ты испортил мне всех посвященных богу тельцов!» А на фразе: «Когда же распорядитель отведал воды, сделавшейся вином», мадам Шоделюзе заявила, что ее вино произошло из вина, и имела смелость
В радостном и шумном, но приличном веселии докончили мы трапезу, опустошив три кувшина.
Затем приор и мадам Шоделюзе отошли в сторонку, а нам было приказано разбить вместе с монахами несколько шатров и подготовить все для вечерней трапезы, которая должна была состоять исключительно из пирогов... Отцы были словно в Элизиуме, целовали, сжимали и ласкали наши зады, и хлопали по ним так искусно и приятно, что мы были весьма растроганы этими нежными проявлениями любви и доверились монахам всей душой.
С песнями и танцами на прекрасной поляне, простиравшейся до самого леса и окруженной высокими горами, были раскинуты шатры, и, как только мы закончили с шатрами, Фредегунда отвела меня в сторонку и увлекла в лес.
– Амалия, - начала она и страстно поцеловал меня в шею, которую обнажила сбившаяся набок нагрудная косынка, - я люблю тебя так страстно, что страсть эта в своем неистовстве обратит меня,
как Мелеагра [6] , в пепел, если ты откажешь мне в обладании тобой. Смотри как я пылаю, как дрожу, трясусь - словно бешеная собака, которой губительный яд вспучивает жилы. Смотри! смотри!
– здесь она [7] подняла свое платье и показала мне то, что я уже видела полгода назад, причем такого отрадного размера, что я даже вздрогнула.
6
Миф о сгоревшем дотла Мелеагре, разумеется, широко известен.
7
Это был по ряду причин переодетый в женское платье мужчина.
– Фредегунда, постой, - произнесла я дрожа, - одумайся... одумайся, что ты творишь; только злобным и коварным доставляет удовольствие растление девственницы; неужели ты забыл все то истинное, хорошее, что говорила нам мадам Шоделюзе о чувственности, и то отвратительное, что она рассказывала о жестокой похоти?.. Прошу тебя........- но его рука обвила уже мои чресла.
– Я не хочу ничего слышать! Я хочу чувствовать! Чувствовать и наслаждаться, - возопил Сен-Валь де Комб (так звали Фредегунду), и в мгновенье ока мой низ был оголен до самого пояса, а я привязана своими же чулками к березе; еще бы чуть-чуть, и, как это обычно бывает, власть сильнейшего одолела бы право слабого, однако Сен-Валь, чрезмерно возбужденный видом моего чрева и сраженный усилиями, с которыми он пытался пробиться в мои стиснутые чресла, впал, к счастью, в глубокий обморок. Он повалился, содрогаясь, на землю; юношеские силы, которыми он, впрочем, не умел еще управлять, истощились настолько, что, казалось, он вот-вот испустит дух.
Пока он лежал передо мной в таком виде, у меня было достаточно времени, чтобы подивиться красоте и очарованию тех частей тела, которые из-за неправильного или неблагородного их применения приносят погибель нашему роду и порчу человеческой природе. Его широко раскинутые бедра, его член, постепенно возвращавшийся к примитивному бездействию и подрагивавший, словно роза под крылами Зефира, нежная, но
Фредегунда, истощенная до мозга костей, очнулась, поднялась и подошла ко мне как раз в тот момент, когда я только кончила и еще трепыхалась, как угорь, в экстазе; она развязала меня и, целуя мою грудь и губы, оголила мой зад и со всей силы ударила по нему.
– Злая Амалия! ты заслужила... стой! Стой! Дай мне посмотреть на заднее отверстие твоего прекрасного тела, - и тут этот пройдоха так широко раздвинул мне ягодицы, что мой анус растянулся и мне стало больно.
– Оставь меня, Фредегунда!
– сказала я гневно и оттолкнула его от себя, да так, что он, пошатнувшись, словно пьяный, снова оказался на земле, и, пока он поднимался, я отпрыгнула от него и с головокружительной быстротой добежала до поляны.
А там все изменилось. Монахи исчезли; у просторного шатра, блиставшего шелком и золотой бахромой, под которым был накрыт изысканный стол, великолепием, пожалуй, не уступавший Даже столу прославленного короля Артура, стояли трабанты с алебардами.
До шатра мне оставалось десять шагов, но я узрела вблизи все это великолепие, попятилась от изумления и застыла, как вкопанная, на месте; тут из шатра выступил рыцарь в золотых одеждах, в латах и с поднятым забралом, а под руку он вел великолепно одетую даму.
– Ну и где вы пропадали, фройляйн?!
– воскликнул рыцарь.
– Герцогиня, ваша мать, столько страху из-за вас натерпелась, и как вы выглядите? Клянусь святым Дионисием[97], тут дело неладно! Дайте-ка вас рассмотреть, подойдите-ка ко мне!..
– Ну, Кунигунда!
– сказала герцогиня, - что это ты там стоишь, призадумавшись? Может, ты уже не желаешь с нами знаться, или мы с дядей Карлом должны приветствовать твое инкогнито?
Я ничего не понимала, в то же время мне было понятно ровно столько, сколько мне давали понимать. Наконец я отважилась и подошла к матери-герцогине, то ли свалившейся с неба, то ли поднявшейся из преисподней, и дядюшке, сверкавшему огнем, упала перед ними на колени и опустила глаза долу.
– Злое дитя, - нежно произнес герцог, наклонился ко мне и аккуратно приподнял мои юбки и исподнее, - ты заслужила наказания! Это крестьянское платье, которое никак не идет принцессе чистых кровей, и этот хорошенький зад, попытавшийся сегодня от нас сбежать со всеми его прелестями.
И тут господин герцог своей дюжей рукой так отвесил мне по заду, что обе мои ягодицы, должно быть, запылали.
Это, однако, было еще не все, что хотел сказать мне герцог; он подозвал двух пажей, те схватили меня за ноги и подняли таким образом, что я оказалась головой вниз с разведенными в стороны ногами, как одно из Bijous indiscrets Кребийона[98], и представляла собой самое, как я думаю, непристойное зрелище на свете. Одежда упала мне на лицо; мой живот, лоно, бедра, зад - короче, все сияло в лучах вечернего солнца, которое, пылая красным, стояло над лесом и вскоре собиралось с нами попрощаться.
Потом герцогиня Матильда, моя новая мать, подошла ко мне, раздвинула мои половые губы, и герцог Карл из колбы влил мне в чрево что-то, что тут же потекло по моим жилам, разжигая во мне неистовый пламень.
В тот же самый момент я почувствовала, что преображаюсь. Пажи с громкими вздохами стали меня опускать, герцог подхватил, и, когда я оказалась на ногах, то была по меньшей мере на два фута выше, чем прежде, и сияла, облаченная в серебристое одеяние с белоснежным кружевным воротом, полностью открывавшем мою шею и грудь, напоминая даму из рыцарских времен.