Сестра моя Боль

Ломовская Наталия

– На Покрова, значит, и свадебку. Это ладно. А жить-то где будете? К себе увезет или чего? А с мальчонкой как?

– Мы еще не решили, всего-то сразу не переговоришь. У него, говорит, комната в общежитии, всего восемь метров. Если женится, конечно, побольше дадут. Но лучше уж у нас, верно? И места много, и квартира отдельная…

– Чего лучше, – поддакивала бабушка. – А то я-то как же? Мне что же, одной помирать?

– А потом, он все равно без конца в разъездах. Такая профессия, ничего не поделаешь, – говорила мать, и видно было, что ей приятно так обстоятельно и хозяйственно рассуждать. – Все не без мужа. Зарабатывает он, видать, прилично…

– Так, так…

И то, хватит тебе неведомо чем заниматься… А как же кликать-то его? Альберт – это ж разве человеческое имя? Пуделей так, бывает, зовут… Да и профессия у него чудная, не всю ж жизнь на пукалке своей раскатывать будет? Так и без головы остаться недолго!

– Алексей он, мама. Альберт – цирковой псевдоним. Странно ты, мама, рассуждаешь. Если он с мотоциклом управляется, значит…

– Поняла я тебя, поняла. Баранку крутить умеет, без куска хлеба так и так не останется.

Мальчик слушал эти голоса, и они казались ему похожими на стрижиные бессмысленно-радостные вскрики…

Он думал, как будет хорошо, если Альберт станет его отцом, и куда они будут ходить, и что делать, и как им будут все завидовать. Да, хорошо бы еще у него была машина, без машины что ж за жизнь, а так – сел и поехал, куда тебе хочется, хоть в лес, хоть на рыбалку…

Но его мечты не сбылись. Альберт не звонил и не приезжал, вообще не давал о себе знать. Лето куда-то умчалось на рисковых стрижиных крыльях, в палисаднике расцвели астры, лиловые и белые, только красных в том году не было. Потом зарядили дожди, и дни все стали одинаковые, серые, а если и происходило что-то, то страшное. Как-то утром в воде у набережной всплыл утопленник. Мальчишки бегали смотреть, а Руслан с матерью не нарочно проходили как раз мимо. Страшен был мертвец, весь в лохмотьях и водорослях, лицо изъедено так, что не поймешь, мужик или женщина, но волосы длинные, белые… Мать прижала голову Руслана к себе, чтобы он не смотрел, и Руслан чувствовал, как она вздрагивает, словно от холода.

Потом приехала милиция, и труп увезли. Так и не дознались, кто был этот несчастный.

– Приезжий какой-нибудь, – говорили люди.

Снова пришлось рано вставать, ходить в школу, давиться завтраком – оладьи и какао, бурые расплывчатые пятна на скатерти. Такие же пятна появились у матери на щеках, но она была все такой же красивой, все так же загадочно и равнодушно улыбалась. Потом выпал снег. В холодной прихожей стоял бочонок с квашеной капустой, и в течение дня мать пять-шесть раз подходила к нему, замотав голову бабушкиным шерстяным платком. Она ела капусту, вынимая ее горстями из бочонка, ела и смаргивала подступавшие слезы, а пробегающие мимо кумушки-соседки беззлобно подшучивали над ней: «Соли, Алевтинка, покруче!» В городке теперь к ней относились на диво доброжелательно, словно «положение» сделало ее проще и понятней людям.

В феврале мать родила маленькую, слабую девочку, которой долго не могла подобрать имя. Мать вернулась домой одна, малышка оставалась в больнице.

– Как мы ее будем звать? – допытывался Руслан, косясь в угол дальней темной спаленки, где стояла старая кроватка, еще он сам в ней спал.

– Не знаю. Может быть, Анечкой. Или Катей, – отвечала мать.

– А можно Эльвирой?

Мать удивилась, ее усталые глаза вдруг стали ярче.

– Эльвирой? Почему же Эльвирой? Где ты слышал это имя?

Но это было не важно, не важно. Диковинное имя казалось Руслану памятью о невозможном, счастливом мире, который был рядом, но оказался вдруг потерян.

– Пожалуй, и Эльвирой, – согласилась мать. – А ты будешь ее любить?

– Да, – сказал он.

– Люби

ее очень сильно.

Девочка пошла на поправку.

Когда из роддома принесли Эльку, мальчик был сильно простужен и не ходил в школу. Его заставили нацепить дурацкий марлевый намордник и пустили посмотреть на сестренку. Она была очень складненькая, глаза смышленые, и улыбалась, как мать, ямочками на щеках. Пожалуй, ее можно было любить.

Глава 2

Девочка росла на руках у брата и бабушки – мать была странно равнодушна к новорожденной, может быть, потому, что не кормила ее грудью. В кухне появились коробки молочной смеси – щекастый ребенок в кружевном нагрудничке смотрел с коробки бессмысленно-счастливым взором. Еще Элю кормили из бутылочек, за которыми Руслан ездил по утрам на молочную кухню, ездил на велосипеде. Бутылочки весело позвякивали в корзинке, привязанной к багажнику. Порой он сам и кормил сестру, никогда не отказывался. Приятно было держать на руках толстенькую девочку, чувствовать, как старательно она причмокивает. Иногда она начинала сосать медленнее – уставала или задремывала, и тогда нужно было потянуть пузырек к себе, и Элька, опомнившись либо испугавшись, что бутылочку сейчас заберут вовсе, снова принималась причмокивать. Да, а потом малышку нужно было поставить столбиком и погладить по спине, и, когда из нее почти музыкальным раскатом выходил проглоченный воздух, Руслан сам ощущал облегчение.

Понемногу все попечение о малышке легло на него. Мать вышла на работу, а бабушка много болела, но Руслан не роптал на свою участь. Он любил играть с Элей, любил с ней гулять. Очень ловко научился одевать ее, осилил и шнурки на крохотных пинетках, и завязки шапочки. Элька радостно гукала в красной импортной колясочке, била ручонками по погремушкам – такие маленькие ручки у нее были, что удивительно!

По вечерам, придя с работы, мать даже не подходила к девочке – сидела на кухне, слушала радио и пила кофе, добавляя в него по капельке жгучего яда из фигурной бутылки. Она любила макать в кофе тяжелое, маслянистое печенье «курабье», которое Руслан покупал в гастрономе на углу.

Гастроном был облицован понизу синим кафелем, кудрявая мороженщица всегда стояла на углу (зимой она торговала жареными пирожками), дорога в скверик, куда они с Элькой ходили гулять, пролегала как раз мимо. В кронах пирамидальных тополей сидели грачи, и все тополя были в грачиных гнездах. На свежем воздухе Эля быстро засыпала, и тогда Руслан садился на скамейку, сплошь облепленную круглыми бумажками от мороженого и грачиными блямбами. Из-за пазухи он доставал томик собрания «Библиотеки фантастики». Эти книжки в шершавых переплетах, бывшие по тем временам редкостью, давал ему читать одноклассник Димка, у которого тоже была сестра, но который в отличие от Руслана сестренку свою не любил, да что там, – терпеть не мог.

– Плакса, вредина, жадюга, чуть что – бежит матери жаловаться, а сама еще и говорить толком не умеет, только пык да мык! А твоя ничего – не ноет.

Элька никогда не ныла. Она не плакала даже тогда, когда училась ходить и падала, даже когда Руслан, играя с ней, приложил ее затылком о подлокотник дивана. Она не плакала в детской поликлинике, куда ее водил тоже Руслан. Их участковый педиатр, добрая, очень близорукая женщина, встречала детей с искренней приветливостью, угощала «аскорбинками», но порой ей все же приходилось делать Эле укол, и та не плакала, только держалась за руку брата. Его мальчишеская рука с цыпками, с обломанными и не очень чистыми ногтями казалась очень большой по сравнению с Элькиными крохотными пальчиками.