Сестренка

Воздуха нет – я будто вжата лицом в подушку: врезаюсь то в одно, то в другое липкое тело. Шепчу «извините». А потом опять спотыкаюсь, и мой лоб бьется о чью-то спину.

Наконец я чуть ближе к цели. По крайней мере, уже видна тяжелая дверь – ее подпирает всем корпусом мощная охранница. Еще две женщины в черном настроены почти воинственно. Исподлобья оглядывают толпу, расставив ноги по ширине плеч, готовые, кажется, если что, превратить нас в фарш.

Ловлю себя на мысли,

что мы на самом деле, должно быть, и есть фарш – однородная, липкая, неприятная масса. Как хочется уже отделиться, перестать быть частью очереди. Обрести собственные, неповторимые черты.

Вдруг кто-то падает в толпе, и по принципу домино валятся стоящие сзади. По очереди прокатывается нарастающий рокот. Наконец он выражается в чьем-то гулком крике:

– Да пропустите вы уже болящую, в конце концов!..

И тут одна из охранниц срывается:

– Черт бы вас побрал! Сколько можно! Сил нет уже никаких с вами!..

Чувствую, как в толпе то тут, то там начинают взрываться гнойники негодования:

– Как можно так ругаться!.. Это же монастырь!

– Что же это такое?! А если батюшка услышит?..

– Просто неслыханно!

Впрочем, недовольные говорят почти шепотом. Те, кто здесь, как и я, не в первый раз, знают – лучше молчать, ибо велик риск вовсе не дойти до цели.

Я вижу кусочек лица сестры, о которой все так роптали. Серый, усталый, как сказала бы моя бабушка, прихорканный. Мне становится жалко и ее, и всех, и себя…

Попасть сегодня к отцу Науму мне просто необходимо. Я не прихватила с собой «подарок», как некоторые из ожидающих, и не могу расчистить себе путь локтями, но зайти за непроницаемую дубовую дверь обязана. И я верю, что Бог мне поможет.

…Усталость наполнила ноги свинцом, но, несмотря на это, я покидала Лавру абсолютно счастливой, легкой, юной. События сегодняшнего дня можно было сравнить с известием о поступлении в вуз – начиналась новая жизнь.

Старец Наум благословил меня уйти в монастырь.

Новый год я никогда не любила, а уж с тех пор, как пришла в церковь, и вовсе возненавидела. Резать в пост говяжий язык для оливье – то еще удовольствие, но избежать этого нельзя, как и запекания форели с розовой солью под лимоном, художественного выкладывания икры в тарталетки и тщательного потрошения граната для салата «Гранатовый браслет».

Муж ничто так не ценил, как изобилие еды в праздники.

Я каждый год пекла торт, рисуя кондитерским мешком часы, показывающие двенадцать. Дети всегда сильнее всего ждали новогоднего торта. В девяносто восьмом этот торт я приготовила на воде и одном яйце. Но они все равно были рады.

Это в детстве, а потом они словно бы впитали те невроз и агрессию, что держали нас с Костей вместе. И постепенно Новый год стали портить не только наши с мужем скандалы, неизбежные, когда он выпьет, но и их драки, ссоры и слезы.

Слезы –

конечно, Юлькины. Юрка, если обижался (он называл это «Она меня довела!»), хлопал дверью и запирался один в комнате. Однажды он так и встретил праздник – в кромешной тьме десятиметровой детской. Я барабанила, барабанила в дверь – не открыл. Только музыку громче сделал.

В последний Новый год я этого, конечно, не вспомнила. И наши с Костей скандалы давно остались в прошлом. Воцерковившись, с чем я действительно смирилась, так это с тем, что муж меня никогда не примет. А значит, я просто помолчу, уткнувшись в книгу или вышивку.

В общем, я ожидала спокойного праздника. Вернее, его подобия: ну, какой же из светского праздника – праздник?..

– Очень вкусно, тетя Неля, – сказала Иришка, Юрина жена, обезглавив холмик оливье.

– Я же просила не называть меня так.

Она захлопала своими коровьими ресницами.

– Ну, тетя Неля, вы меня извините, вы почти пятьдесят лет были тетей Нелей, а сейчас, видите ли, стали Натальей, ну е-мое, это идиотизм какой-то! – возмутилась Иришка.

– Перестань, – резковато оборвал ее Юра. – Не лезь не в свое дело.

– Я уже ничему с этими православными не удивляюсь! Как начала в храм ходить, так и имя другое, и не жрет ничего! – пьяно выпалил Костя. – Ну ладно, каждый дрочит, как он хочет, как говорится.

Я в ответ молчу – за годы брака убедила себя, что это лучшая реакция. Молчу и поймав очередной свирепый взгляд свекрови. Никогда ведь Анна Ивановна не приезжала к нам на зимние праздники, но тут внезапно решила, что в наступающем году непременно умрет, а значит, должна встретить его с родными.

Пауза повисает и над остальными собравшимися за столом.

«Такие красивые», – думаю я, глядя на своих детей.

Юра – широкие плечи, волевой подбородок, прическа волосок к волоску. Такой чопорный, аккуратный, собранный – вот в нем с ходу распознаешь военного. Не то что отец: даром что майор, а колени у брюк вечно пузырятся, щетина трехдневная…

Юля – такая, какой я не смогла стать: то ли смелости не хватило, то ли таланта. Она – тренер в фитнес-клубе. В свое время похудела на двадцать два килограмма. Это моя вина, что в подростковом возрасте я ее запустила, и она постепенно располнела до восьмидесяти килограммов. За несколько лет она преобразилась. Сама себя сделала.

Иришка – что Иришка? Выбор сына. Маленькая, тощенькая. Миловидная, но из тех, что не запоминаются, сколько ни смотри. Первое время после знакомства я чуть ли не каждую вторую в автобусе или магазине за Иришку принимала.

Но есть то, что меня в ней восхищает. Я никогда не видела, чтобы матери были настолько настроены на своего ребенка, поистине влюблены в него, но любовью зрячей и, можно даже сказать, осмысленной, хотя я уверена, что не было тут никакой мысли, было лишь доброе сердце.