Сестры Шанель
Шрифт:
Я переправилась через реку в Детройт, затем села на поезд до Чикаго, где меня ждал Артуро. Я снова почувствовала себя самой собой. Кашель почти исчез. И головные боли тоже.
Вместе мы доехали на поезде до Нового Орлеана и заказали билеты на корабль до Аргентины. Скоро я буду в Буэнос-Айресе. Лучо, по словам Артуро, отказался возвращаться в пампасы, и я вспомнила, как Лучо говорил в Париже, что никогда не сможет смотреть на пустые луга, особенно после того, что он сделал со своими лошадьми.
Мне было интересно, могут ли люди сказать, что я – женщина, разрушившая свой брак, что
В глубине души я всегда буду любить его. Моего красивого, лихого летчика, Оскара, которого я знала в Париже. Но в Виндзоре у этого человека не было ни единого шанса.
Нечто лучшее
Буэнос-Айрес
1920–1921
СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ
В Буэнос-Айресе было тепло и душно. За неделю я переместилась из зимы в лето.
Настала моя очередь следовать за солнцем.
Платаны и террасы кафе выстроились вдоль Avenida de Mayo, напоминая о Париже, давая мне надежду и разбивая мне сердце одновременно. Это был большой бульвар с высокими, ненавязчиво украшенными зданиями, стоявшим на углу отелем с коваными балконами, колоннами и выдающейся часовой башней.
Артуро чмокнул меня в щеку, оставив у входа с колоннами.
– Он ждет тебя.
Отель назывался «Мажестик». Название было написано огромными буквами сбоку и сверху, буквы «MH»[82] были выгравированы на матовых стеклянных дверях, точно так же, как в отеле, где Оскар останавливался в Париже. Было ли это совпадением? Уловка судьбы, чтобы я не забыла, как поступила с Оскаром?
Я вошла внутрь, миновала еще несколько колонн, стены, обшитые деревянными панелями, бронзовые скульптуры и поднялась по широкой лестнице наверх, вспоминая парижский «Ритц», Лучо, стоявшего там, за незапертой дверью. Повторится ли здесь то же самое? Мы не виделись пять лет…
Я не знала, чего ожидать. Артуро сказал, что Лучо не в себе.
Я легонько постучала, повернула ручку двери и с облегчением обнаружила, что та не заперта. В комнате царил полумрак, шторы были задернуты, но он сидел в кресле в гостиной: Лучо.
Он встал, когда я бросился к нему.
– Антониета, – прошептал он, заключая меня в
Мы стояли обнявшись, и внезапно я почувствовала, что это уже не совсем тот Лучо. Он казался слишком худым, почти хрупким. Я отступила, вглядываясь в его лицо: темные глаза, которые всегда загорались радостью при виде меня, губы, уголки которых были слегка приподняты, волнистые черные волосы, которые иногда падали ему на лоб. Я касалась его щек, губ, чтобы убедиться, что он настоящий, что он действительно здесь. Он все еще был тем человеком, от которого у меня перехватило дыхание на поле для поло в Мулене. Но на его лице теперь словно лежала тень. Он выглядел усталым, под глазами залегли темные круги.
Контузия, сказал Артуро, но я не совсем понимала, что это значит.
– Теперь ты замужем, – сказал Лучо.
Слова слетели с моих губ:
– Все кончено. То была ошибка для нас обоих.
Он как никто другой должен был понимать это.
– Уверена?
– Лучо, любовь моя, я здесь.
Он сделал шаг назад, и сначала я смутилась. Может быть, все это было слишком для него.
Но когда я снова подняла глаза, то узнала выражение его лица и расслабилась. Он смотрел на меня так же, как в то давнее утро в «Ритце», его глаза снова скользили по мне, и мою кожу снова покалывало.
– Антониета, – пробормотал он. – Ты напоминаешь мне, что в мире еще есть красота.
Я подалась вперед, чтобы поцеловать его. Я хотела, чтобы он прижался ко мне, чтобы мы вспомнили, как подходим друг другу: ощущение, которого мне так не хватало! Он похудел, да, но все еще держался так, словно был сделан из пружин, и целовал меня в ответ с силой, которая удивила меня, заставила поверить, что Артуро ошибается. Лучо не умирал. Он устал, похудел, но и только.
– Я помню это, – сказал он, целуя меня в мочку уха, повторяя игру, в которую играл в Париже, когда возвращался ко мне из Аргентины. – И вот это. Ах да, и это…
Я вышла замуж за другого, но всегда принадлежала Лучо.
– В Вердене произошел взрыв, – рассказал он чуть позже, когда мы свернулись калачиком в постели. Моя голова покоилась на его груди, я слышала биение его сердца. – Морская артиллерия… – Он помолчал. Глубоко вздохнул. – Одним залпом убило девяносто семь лошадей.
Взрыв, по его словам, подбросил его в воздух. Он приземлился в двадцати метрах. Так говорили ему другие солдаты.
Пока он лежал раненный на поле боя, снаряд, разорвавшийся позже, срикошетил ему в голову. На всем фронте бойня была ужасной, но под Верденом было хуже всего. Мертвые люди, мертвые лошади – повсюду.
– Ты можешь представить, Антониета? Восемь миллионов лошадей погибло за время войны из-за идиотизма людей. Восемь миллионов…
На фронте ему приходилось учить других, как убивать лошадь. Убийство из милосердия. Один выстрел в череп.
– Если удавалось подойти настолько близко. – Он произносил эти слова через силу. – Если лошадь в панике не металась от боли.