Сестры
Шрифт:
Здесь лежит прах рвача Матвея Гаврилова. Здесь покоится злостная прогульщица Анисья Поспелова.
Дежурили у лавок Центроспирта и пивных, уговаривали и стыдили входящих. Кипнем кипела работа. Лельке странно было вспомнить, как пуста была работа с пионерами еще два-три года назад: в сущности, было только приучение к революционной болтовне. А теперь... Какой размах!
* * *
Лелька работала на конвейере, где мастерицей была ее старая знакомая Матюхина. Курносая, со сморщенным старушечьим лицом. В ней Лелька вскоре научилась ценить высшее воплощение того, что было хорошего в старом, сросшемся с заводом рабочем.
мет брому - и опять на работу. Она жила в производстве и должна была умереть у станка, потому что для таких людей выйти "на социалку" и в бездействии, вне родного завода, жить "на отдыхе", на пенсии - хуже было, чем умереть.
Матюхина была "ударницей". Но по отношению к ней это стало только новым названием, потому что ударницей она была всем существом своим тогда, когда и разговору не было об ударничестве. И горела подлинным "бурным пафосом строительства", хотя сама даже и не подозревала этого. На производственных совещаниях горела и волновалась, как будто у нее отнимали что-то самое ценное, и собственными, не трафаретно газетными словами страстно говорила о невозможно плохом качестве материала, об организационных неполадках.
– Стараемся, а дело все не выигрывается, хоть на канате вверх тащи! Хоть ты караул кричи! Резина в пузырях, а то вдруг щепа в ней, рожица никуда не годится. Сердца разрыв чуть не получаем, вот до чего убиваемся! А контрольные комиссии у нас над каждыми концами... На ком вину эту сорвать, не знаю, но надо бы кого-то под расстрел!
А из инженерской конторки приходила на свой конвейер взволнованная и измученно говорила девчатам:
– Вот! Опять брак вырос! За вчерашний день 54 пары брака. Ходила, ругалась в закройную передов и в мазильную.
И неутомимо ходила вокруг своего конвейера, осматривала и подмазывала каждую колодку, зорко следила, у какой работницы начинается завал, спешила на помощь и делала с нею ее работу.
* * *
Прорыв блестяще был ликвидирован. В октябре завод с гордостью рапортовал об этом Центральному комитету партии. Заполнена была недовыработка за июль август, и теперь ровным темпом завод давал 59 тысяч пар галош,- на две тысячи больше, чем было намечено планом.
В газетах пелись хвалы заводу. Приезжали на завод журналисты,- толстые, в больших очках. Списывали в блокноты устав ударных бригад, член завкома водил их по заводу, администрация давала нужные цифры,- и появлялись в газетах статьи, где восторженно рассказывалось о единодушном порыве рабочих масс, о чудесном превращении прежнего раба в пламенного энтузиаста. Приводили правила о взысканиях, налагаемые за прогул или за небрежное обращение с заводским имуществом, и возмущенно писали:
Ах, как эти правила безнадежно устарели! Угрозы взысканиями за прогул и порчу имущества на фоне того, что происходило вокруг, отдавали чудовищной академической тупостью стандартного сочинителя правил...
На заводе читали такие статьи и хохотали.
Конечно, было все это хоть и так, но совсем, совсем не так.
* * *
Отдельных курилок
– Гонка какая-то пошла. В гоночных лошадей нас обратили. Разве можно? И без того по сторонам поглядеть некогда,- такая норма. А тут еще ударяйся.
– Говорят: "семичасовой день". Да прежде десять часов лучше было работать. Не спешили. А сейчас - глаза на лоб лезут.
– Зато времени больше свободного.
– А на кой оно черт, время свободное твое, ежели уставши человек? Придешь домой в четыре и спишь до полуночи. Встанешь, поешь,- и опять спать до утреннего гудка. Безволие какое-то, даже есть неохота.
– Ну, слезай, Макдональд! Разболтался! Мне за делом, а ты так сидишь!
– На что мне ваше социалистическое соревнование? Что от него? Только норму накрутим сами себе, а потом расценки сбавят.
– Расценков сбавлять не будут.
– Не будут? Только бы замануть, а там и сбавят. Как на "Красном треугольнике" сделали. А тоже клялись: "Сбавлять не будем!" И везде пишут: "Мы! рабочие! единогласно!" Маленькая кучка все захватила, верховодит, а говорят: все рабочие.
Вздыхали.
– Нет, царские капиталисты были попростоватее, не умели так эксплоатировать рабочий класс.
– Дурья голова, пойми ты в своей лысой башке. Ведь капиталисты себе в карман клали, а у нас в карманы кому это идет,- Калинину али Сталину? В наше рабочее государство идет, для социализму.
– Я напротив этого не спорю. А все эксплоатация еще больше прежнего. Тогда попы говорили: "Работай, надрывайся, тебе за это будет царствие небесное!" Ну, а в царствие-то это мало кто уж верил. А сейчас ораторы говорят: "Работай, надрывайся, будет тебе за это социализм". А что мне с твоего социализму? Я надорвусь,- много мне будет радости, что внуки мои его дождутся?
– Вон пишут в газетах: "пламенный энтузиазм". Почему у нас соревнования подписывают? Коммунисты - потому что обязаны, другие - что хотят кой-чего получить. А нам получать нечего.
Такие струйки и течения извивались в низах. Не лучше случалось иногда и на верхах. Давали блестящие сведения в газеты, сообщали на производственных совещаниях о великолепном росте продукции. Неожиданно приехала правительственная комиссия, вскрыла уже запакованные, готовые к отправке ящики с галошами,- и оказалось в них около пятидесяти процентов брака.
* * *
Все это видела и знала Лелька. Но теперь это не обескураживало ее, не подрывало веры, даже больше: корявая, трудная, с темными провалами подлинная жизнь прельщала ее больше, чем бездарно-яркие, сверкающие дешевым лаком картинки газетных строчил.
Вовсе не все поголовно рабочие, как уверяли газеты, и даже не большинство охвачено было энтузиазмом. Однажды на производственном совещании в таком газетном роде высказался, кроя инженеров, Оська Головастое: что рабочий прирожденный ударник, что он всегда работал по-ударному и горел производственным энтузиазмом. Против него сурово выступила товарищ Ногаева и своим уверенным, всех покоряющим голосом заявила, что это - реакционный вздор, что если бы было так, то для чего ударные бригады, для чего соревнование и премирование ударников?