Севастопольская страда (Часть 1)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

Когда он вернулся в Севастополь, он только справился, благополучно ли доехали великие князья и его сын, а сам не мог успокоиться, не переговорив до конца с Данненбергом, которого считал виновником катастрофы этого дня.

Он разослал своих адъютантов искать его, и Панаеву посчастливилось встретить его около тюрьмы.

Когда Данненберг услышал, что его хочет видеть Меншиков, то сказал устало и равнодушно:

– Хорошо, передайте князю, что я к нему не поеду, - не поеду, нет! Но если ему все-таки захочется продолжать говорить со мною в том тоне, в каком

он это начал было, то я... я могу подождать его здесь.

И он слез с лошади и уселся на куче камней, оставшейся здесь от разбитого бомбардировкой дома.

Панаев, конечно, не передал этого так, как было сказано, и Меншиков не замедлил приехать к командиру 4-го корпуса. Два старых "полных" генерала, всего за несколько дней перед тем впервые увидевшие друг друга, встретились, как смертельные враги.

Данненберг, конечно, поднялся с камней, когда подъехал главнокомандующий, и стал по-строевому. Он приготовил было оправдательную фразу, ссылку на свою слабость и полную неспособность двигаться куда-нибудь теперь, но Меншиков обратился к нему не с тем.

– Что вы сделали, а?.. Что-о такое вы сделали?
– задыхаясь от прилива душившей его ярости и разевая шире, чем нужно, наполовину беззубый рот, прокричал он.

– Я сделал все, что мог, ваша светлость, чтобы исправить ошибку Соймонова, - с виду спокойно и даже с достоинством ответил Данненберг.

– Какую ошибку, какую?.. Ошибка Соймонова!.. На мертвых, на мертвых валите?

– Разве Соймонов умер уже?
– устало удивился Данненберг.
– Этого обстоятельства я не знал... Но суть дела состоит в том, что покойный Соймонов пошел со своей колонной не по моей диспозиции.

– Не по вашей, а по моей, вы хотите сказать?

– Нет, также и не по вашей... Едва ли даже и по своей собственной... Но, может статься, тут был виноват проводник, которому он доверился по незнанию местности в ночное время...

– Проводник? Так, стало быть, во всем виноват проводник?

– Это мое соображение, ваша светлость, на основании того, что мне известен... был генерал Соймонов с лучшей стороны, и я отрицаю в этом несчастном случае его личную злую волю.

– По какой же дороге пошел Соймонов?
– догадываясь уже, но боясь догадаться, понизил голос Меншиков.

– По той самой, по которой должен был вести свою колонну генерал Павлов... Так что никакого охвата противника не получилось, почему и победы быть не могло.

Канонада еще гремела и там, на горе, откуда сорвалось столько разбитых русских полков, и здесь, вдоль линии бастионов; но гораздо оглушительнее ее показалось Меншикову то, что он услышал о Соймонове, которого из трех новых для него генералов 4-го корпуса счел за наиболее надежного. Он молчал, изумленно подняв седые пучки бровей, а Данненберг продолжал:

– Так же точно мне неизвестно, состоялась ли означенная в диспозиции вашей вылазка генерала Тимофеева...

– Состоялась, - подтвердил только что сам узнавший об этом светлейший.
– Вылазка Тимофеева состоялась и как будто бы достигла мною намеченной цели... Но Соймонов...

как же мог не понять Соймонов, что он идет совсем не туда, куда надо было?.. Однако, - вдруг вышел он из оцепенения, - вы должны были тут же исправить ошибку Соймонова, когда приняли командование, - вот что вы должны были сделать!

– Я принял командование над обеими колоннами только около восьми часов, а к этому времени уже не было в целости трех полков дивизии генерала Соймонова, также и самого Соймонова, ваша светлость. И под напором противника невозможно уж было ничего поправить.

– Не в восемь, а в шесть часов! В шесть, а не в восемь вы обязаны были принять командование!
– снова резко крикнул Меншиков.

– В шесть?
– поднял было и сорвал голос Данненберг.
– Если в шесть, то нужно было заблаговременно озаботиться, чтобы мост был готов к переправе отряда и почти ста орудий при отряде! Однако мост и к семи часам готов не был... Я же сделал все, что мог сделать, чтобы поспеть вовремя.

– Нет, вы не сделали! Вы ничего не сделали!
– упрямо повторил Меншиков, хотя в голову его и било, как молотом, это круглое слово: Соймонов... Соймонов... Соймонов...

– Я мог бы сделать еще кое-что, - оскорбленно прошипел вдруг обезголосивший Данненберг, - а именно: послать за двенадцатой дивизией, бесполезно торчавшей... торчавшей там... на левом фланге... но она была не под моей командой, а князя Горчакова!

Эта шипуче сказанная фамилия совершенно вздернула светлейшего. Он понимал, конечно, что Данненберг обвиняет - хочет обвинить - его самого в том же именно, в чем виноват сам: в неуменье распорядиться отдельно расставленными отрядами.

– Князь Горчаков выполнил то, что было ему предписано выполнить моей диспозицией!
– прокричал Меншиков.
– О князе Горчакове я не хочу слышать ни слова больше.

– Сожалею, что не могу, - показал на свою шею Данненберг, - ответить вам также криком, поэтому прошу на меня не кричать.

И он потянулся к поводьям своей ординарческой лошадки с явным намерением сесть на нее и уехать.

– Вы у меня не будете больше в армии, нет, - решительно, но более сдержанно сказал Меншиков, поворачивая донца.

– Об этом я сожалеть не стану, - отозвался довольно внятно Данненберг.

– Можете считать себя отставленным от командования четвертым корпусом!

Данненберг ничего не сказал на это, да и не мог успеть сказать, так как Меншиков ударил донца плеткой, и тот от непривычки к такому слишком сильному жесту со стороны своего старого хозяина бросился в сторону со всех четырех ног сразу и поскакал.

Лейтенант Стеценко, из приличия в отдалении вместе с Панаевым наблюдавший эту сцену и расслышавший всего несколько слов из меншиковского крика, припоминал, каким был светлейший после боя на Алме, и все пытался решить про себя: действительно ли такое огромное и могучее государство, как Россия, в такой серьезный и ответственный момент своей жизни не могло найти на пост главнокомандующего никого другого, кроме этого старика.