Севастопольский бронепоезд
Шрифт:
К нам прибыло пополнение. Заждались его. У меня во взводе осталось всего двенадцать человек.
Среди прибывших встретил старого друга Сашу Мозжухина. Вместе с ним мы начинали службу на 412-й батарее. Он заметно возмужал. На груди — новенькая медаль «За боевые заслуги».
Первые слова, конечно, о родной батарее: как друзья воюют? И вдруг узнаю, что 412-й больше нет…
Пушки нашей батареи стояли возле Чебанки, на берегу лимана. Гитлеровцы не раз пытались взять ее штурмом и разбивали лбы о её железобетонные бастионы. Моряки подпускали врага поближе и обрушивали на него огонь всех орудий и минометов. В конце
Но не всем удалось уйти. Несколько моряков, полуживых от ран, оказалось в руках гитлеровцев. Фашистские палачи пытали истекающих кровью краснофлотцев, чтобы узнать систему минирования батареи (некоторые объекты наши не успели взорвать). Моряки молчали. И тут послышалось: «Я могу сказать!» Это говорил краснофлотец Панченко. Артиллеристы были ошеломлены. «Шкурник!.. Предатель!» Самые обидные, самые гневные слова летели ему в лицо. Панченко обвел всех печальным взглядом, что-то хотел сказать, но только тряхнул головой и шагнул к потерне — глубокой шахте, которая вела в подземные помещения батареи. Обрадованные гитлеровцы последовали за ним. Неизвестно, что происходило внизу. Только через несколько минут земля качнулась от взрыва. На воздух взлетели компрессорная, дизельная, аккумуляторная и телефонная станции. Под обломками нашли конец десятки захватчиков.
Горько и стыдно стало морякам за то, что так плохо подумали о своем друге. Нет, не предателем, а героем погиб черноморский матрос Эмиль Панченко!
Собрав остаток сил, в едином порыве поднялись краснофлотцы. Бросились на своих палачей — безоружные, ослабевшие от ран и пыток. Гитлеровцы повалили их, скрутили руки и одного за другим стали сбрасывать в глубокий колодец.
Спасся только один — радист Анатолий Еремин. Спасся чудом: падая, зацепился одеждой за крюк на лестнице, что вилась по стенам колодца. Придя в себя, выполз на переходную площадку, а затем спустился вниз. Цементный пол колодца был залит кровью. Здесь лежали изуродованные тела артиллеристов.
К счастью, взрывом не засыпало тоннель. По темному лабиринту радист добрел до командного пункта батареи — на берег моря. Ночью приполз к своим. Он-то и рассказал друзьям о героической гибели оставшихся на батарее моряков.
В окопе стало тесно: здесь собрался почти весь взвод. Бойцы молча слушали Мозжухина. Лица ребят потемнели от гнева. Смотрю на их руки: пальцы, стиснувшие винтовки, побелели в суставах. Сунулся бы сейчас враг — познал бы всю силу матросской ярости, всю крепость матросского штыка!
Уходя, Саша Мозжухин сказал, что теперь будем видеться часто: он назначен в полковую разведку. Завидую ему: кто из нас в юности не мечтал стать разведчиком.
Глава II. Ночной взрыв
Вечером заглянул в окоп к парторгу роты Александру Бахиреву. Когда-то тоже служили вместе. Широкоплечий крепыш, он славился своей богатырской силой. У нас на батарее не было равных ему в вольной борьбе. В окопе сидели коммунисты.
— А вы капитально устроились, — не удержался я. — Эка какие хоромы отгрохали.
— Нельзя иначе, — весело отозвался Бахирев. — Зимовать здесь собираемся. Слово дали: ни клочка земли больше не отдадим фашистам. Верно говорю? — обратился он к друзьям
— Верно!
— Хватит, наотступались!
— Надоело пятиться!
Когда мы остались одни, Бахирев потребовал:
— Ну, выкладывай новости. По глазам вижу: не случайно зашел.
Пересказал ему все, что слышал от Мозжухина. Волнение мешало говорить. Бахирев тоже еле сдерживал себя. Перебивал, хотел знать все, до мельчайших подробностей.
Разговор прервал связной: нас вызывал командир роты.
Мы направились по траншее к командирской землянке. Вечер был тихий, и лишь вспышки ракет над передним краем напоминали о близости врага.
Початкину сегодня присвоили звание старшего лейтенанта, и весь день у него было приподнятое настроение. Но сейчас командир хмурился.
— Тобой, Александров, полковник интересуется. Чую, неспроста. На всякий случай передай взвод Бахиреву.
Осипова я нашел в штабном блиндаже. Он сидел за низким дощатым столом, на котором не столько светила, сколько дымила коптилка из гильзы. К моему удивлению, тут оказался и Саша Мозжухин.
Яков Иванович не молод. Одет в черную шинель и черную кубанку с алым околышем — говорят, они у него еще с гражданской войны в сундуке хранились.
— Подсаживайтесь поближе, чертяки полосатые. — Так полковник шутливо величал всех моряков за их полосатые тельняшки. — Узнаете? — он разложил на столе большой лист бумаги.
Мы увидели перед собой схему позиций 412-й батареи. Сердца наши учащенно забились.
— Здесь, — полковник ткнул карандашом, — немцы установили дальнобойную пушку. Она теперь вовсю лупит по порту, по нашим кораблям. Так вот, вам поручается ее уничтожить. Сразу предупреждаю: задача ответственная и опасная. Малейшая оплошность — и все полетит вверх тормашками. Сами погибнете и дело провалите.
Мозжухин что-то хотел сказать, но Яков Иванович остановил его:
— Не торопись. Сначала обдумайте все хорошенько. Вам это дело поручается потому, что хорошо знаете местность. Но если чувствуете, что не потянете, говорите прямо.
Умолк командир. Я живо представил себе поселок Чебанку, совхоз, батарею. Воскресли в памяти лица друзей, сброшенных фашистами в глубокий колодец…
— А что тут думать? — вскочил Саша. — Согласны мы!
Я поддержал его:
— Мы пойдем — решено. Вопрос только, как лучше справиться с задачей.
— Это ты прав. Хорошенько обмозговать надо, — согласился Осипов. — Я тут наметил кое-что, давайте посоветуемся.
Командир полка, не торопясь, пояснил, что противник считает Чебанку своим глубоким тылом. Немцы располагаются в уцелевших зданиях. Румыны — в сараях подсобного хозяйства. Расчет пушки обосновался в старом караульном помещении. Возле орудия постоянно находится часовой. Подступы с моря охраняются в двух местах — у Дофиновки и у командного пункта батареи. Возле совхоза фашисты не выставляют охрану — берег там крутой, высадиться не так-то просто.