Севера. Часть 2
Шрифт:
Андрей с трудом отвел взгляд от крепкой и, чего греха таить, весьма привлекательной девичьей попки, переключаясь на мысли о деле. Да уж, если сам Уржумов пришел на поговорить, значит, произошло что-то действительно важное. Что же случилось? Да еще ни раньше, ни позже, а под самый Новый год. Ладно, сейчас узнаем.
Он вошел в радиорубку, сел к рации, нацепил наушники гарнитуры, поправил микрофон. Глянул на Свету, та понятливо выскользнула за дверь, но маленькую щелочку оставила. Вот и думай, что это: небрежность, женское любопытство или что посерьезнее. Пришлось подниматься, прикрывать дверь и усаживаться обратно. Кто знает, какие новости сейчас вывалятся на его голову. Совсем ни к чему, чтобы о них сразу узнал весь
– Озерный, ответь Форт-россу.
В наушниках зашипело, затрещало и, наконец, выдало уржумовским басом:
– Озерный на проводе!
Вот же дед! Как вбилась у него в привычку эта телефонная фразочка, так и не уходит. Ну да это грех малый, разве что неправильностью слегка царапает.
– Здравствуй, Борис Тимофеич, это Бородулин. Что там у тебя стряслось?
– Да вот, Андрей Владимирович, люди к нам пришли.
– Какие люди?
– Да кто ж их знает? По виду – северный народ. Не то чукчи, не то ненцы – кто ж их разберет. Шесть человек, на олешках приехали, торговать хотят.
Ага: раз приехали торговать, значит, о поселке давно уже все знают. И ходят мимо, и кто живет посмотрели, и кто приезжает-уезжает видели. Поглядели, подумали, и решили прийти. Что ж, неплохо.
– А что на продажу привезли?
– Да как обычно – меха. Песца, норку, соболя. Оленьих шкур сколько-то есть. Взамен хотят соль, чай, порох, патроны, ружья. Врача хотят: кто-то у них болеет, сам приехать не может.
– Ясно.
Андрей тут же прикинул: особо им меха-то не нужны, разве что девчонкам шубы шить, или дальше менять на что-нибудь. А вот унты из оленьих шкур, это было бы здорово. С зимней обувью не то, чтобы плохо, но напряжно. Хотя валенками народ обеспечен, но они же пронашиваются, к следующей зиме придется новые заказывать, да на весь анклав. А тут, считай, под боком своя обувная фабрика будет.
– Слушай, Тимофеич, у тебя товара хватит скупить у них все на корню?
– Да где там! Соли еще сколько-то есть, а остальное… Самим мало.
– Тогда давай-ка вот что сделаем: ты их прими их у себя в поселке, посели на пару дней, сегодня же поговори, поторгуйся, выясни, что им нужно, и мне сразу передай. А я завтра к вечеру сам приеду, товар на обмен привезу, и сам с ними еще поговорю. Нам бы их к себе присоединить. Чтобы они не как иностранцы к нам наезживали, а в анклав вошли. Нам всем от того плюсик будет.
– Понятно.
– Ты только в лоб им не предлагай, издалека зайди, провентилируй, что им нужно, что мы с них получить можем.
– Ну-ну, поучи еще меня дела делать.
– Ладно тебе, не обижайся, Борис Тимофеич. И – спасибо за хорошую весть.
– Не обижайся… Учить он меня вздумал… Ладно уж, прощевай, начальник. Как что нового узнаю – передам. Все, конец связи.
– Конец связи.
Бородулин стянул с головы наушники. Да, кучно пошло под конец года. И тебе чукчи, и тебе евреи, и армяне с крепостью… Ведь, вроде, все уже устоялось, устаканилось, стало более-менее ритмично и предсказуемо, и вот опять. Правда, известия всё больше хорошие, даже про ту крепость, если как следует подумать. И даже если ее турки уже себе оприходовали, лучше об этом заранее знать, чем обнаружить в самый неподходящий момент. А вообще, если подумать, интересные схемы тут вырисовываются...
Новый год праздновали шумно, весело. Ну да, соскучились люди по празднику. Вечерние танцульки – это все ж не то, не тот размах. Да и камерные они, как правило. Ну сами подумайте: сколько народу войдет в жилую комнатушку? А тут – простор, тут у каждого душа развернулась. И с горки катались аж до середины реки, и вокруг елки хороводы водили, и даже кукольный театр устроили – пошитые из тряпок куклы-перчатки над ширмой. За пять минут до полуночи Бородулин двинул короткую речь, которую транслировали по радио сразу во все поселки. Поздравил всех с праздником,
Люди непрестанно двигались из столовой, где накрыли фуршетные столы, во двор крепости на танцы и обратно. Не было видно ни одного не то, что хмурого, но даже просто равнодушного лица. В радиорубке, несмотря на запреты и прочее, слышались громкие голоса, девичьи взвизги и, кажется, даже звуки поцелуев. Пускай, - решил Андрей. Пусть молодежь развлекается. Сейчас вряд ли что важное случится, по всей реке нынче народ празднует. Разве кто на грудь примет лишнего, ну да тут уже ничего не поделать, каждому дураку свою голову не приставишь.
Танцевали нынче на улице, благо, под новый год резко потеплело. Минус пять всего, можно и за мороз не считать. Ну не влезли бы все желающие в столовую, а это было самое большое помещение крепости. Строить же специальный танцевальный павильон – пока еще сил на это не хватало.
Бородулин зачем-то поднялся к себе, потоптался в пустой комнате, и пошел обратно, на улицу. В радиорубке уже не целовались, процесс явно зашел гораздо дальше. Внезапно накатила тоска. Ну, студенты – ладно, дело молодое. Но вот даже Михайленко сегодня ближе к вечеру упорол на снегоходе к своей Изольде, выпросив у Андрея в поставку кило ее любимого мороженого. Да и остальные старпёры мало-помалу находили себе подруг. Корнев вот, Мелентьев опять же. Вот только он… Да, пока он крутился, старательно занимая себя работой, ему некогда было думать о Марине. Сейчас же… ни с того, ни с сего нахлынула тоска, сжала сердце ледяной рукой. Он стоял на улице, чуть в стороне от веселящихся людей и ощущал себя чужим на этом празднике. Чужим и одиноким. Настолько, что хотелось просто завыть в голос, и он стиснул зубы, давя рвущиеся к глазам злые непрошенные слезы.
– Андрей Владимирович!
Он не сразу понял, что это обращаются к нему.
– Андрей Владимирович, пойдемте танцевать.
Бородулин поднял голову и увидел перед собой ту самую Свету.
– Пойдемте, Сережка объявил белый танец.
Он внимательно вгляделся в лицо стоявшей перед ним девушки, и вдруг понял, что она сейчас напряженно, до последнего нерва, ждет его ответа и ужасно, до обморока боится получить отказ. Что решилась уж непонятно как, надеясь, разве что, на новогоднее чудо, и если он промедлит еще хоть пару секунд, то она рванется, убежит прочь, кинется рыдать в свою комнатушку, и в эту новогоднюю ночь еще одним несчастным человеком будет больше. И он, мысленно махнув на все рукой, широко улыбнулся и сказал:
– Пойдем.
И, беря девушку за руку в тонкой узорчатой вязаной перчатке, увидел, каким счастьем вспыхнули широко открытые карие глаза, обрамленные длиннющими пушистыми ресницами.
А потом они кружились, неловко обнявшись – ну как тут нормально обнимешься через два тулупа – и она ему что-то говорила, а он, кажется, что-то отвечал, и все смотрел на нее, на свежее лицо, завораживающе-прекрасное своей молодостью, на яркий румянец щёк, на осевшие на ресницах крупные снежинки… Он задрал голову вверх.