Северная Аврора

Никитин Николай

– Вода да кочки… – вяло, со скукой в голосе отозвался Маркин.

– Ну, и довольно, – сказал Иван. – Для красоты много не надо.

– Неправильно Драницын дежурство распределил, – сказал Маркин. – Отдежурим до полночи, а в четыре опять заступать. Дорога, то да се… Факт, не зыспишься.

– Зато сразу отделаемся. И с колокольни долой. Живи, как хочешь, цельные сутки… Пойдем, Маркин, завтра рыбку половим. Я вчера из проволоки крючки обточил. Славные вышли крючки!.. Ты удить любишь?

Но Маркин

будто и не слыхал его. Вынув кисет, он кое-как слепил цигарку и подал табак Жарнильскому.

Над болотом поднимался густой туман.

– До костей проймет! – Маркин выругался.

– Не нравится?

– Чему тут нравиться?

Иван засмеялся.

– Живи ты легче, Маркин. Солдату, брат, ко всему привычку надо иметь, а ты все ворчишь. Ведь молодой еще… Кончим войну, дома обсушимся. Скоро скопом подымется весь народ. Полегче будет. Войну кончим через годок…

Маркин усмехнулся.

– Не смейся, Петра. Факт… – Иван говорил с полной убежденностью. Глаза его, круглые, точно у птицы, добродушно глядели на Маркина.

– Вчера письмо получил от отца… – начал Маркин.

– Из Питера?

– Из Питера… Маму, пишет, похоронил…

Молодой боец вдруг стал совсем похож на мальчика.

Глаза его заморгали. Иван расправил слежавшееся сено и сказал ему:

– Сюда ляг, бочком! Удобнее… Что поделаешь? Смерть – дело обыкновенное. Удивляться нечему. И падать духом тоже не к чему. Слезы зря даны человеку, ей-богу. Я ими не пользуюсь. И тебе не советую, Маркин.

Стемнело. В далеких избах Ческой засветились огоньки. Бойцы замолчали, прислушиваясь к скрипу дергача на болоте. Вдруг Иван толкнул Маркина в плечо. Это было так неожиданно, что Петр вздрогнул.

По глинистой тропинке, ведущей к реке, шли два человека.

– Видишь? – шепнул Иван.

Маркин всмотрелся.

– Да, это они. Любка с Андреем, – ухмыльнулся он. – А я вот сейчас свистну! Спугну.

– Не надо. Зачем?

Люба держала Андрея за руку, как было принято здесь между девушками и парнями. Дойдя до Онеги, они присели на валунах.

Было тихо. Трясогузки, попискивая на лету, носились над водой и глинисто-песчаными берегами. Андрей молчал, не зная, о чем говорить. Люба тоже молчала, покусывая травинку белыми зубами и вытянув босые ноги. Ее лукавые глаза иногда сами скашивались в сторону Андрея и словно спрашивали у него: «Ну, что ж ты… Так и будем молчать?» Губы складывались в задорную улыбку, будто она видела Андрея насквозь. Ему казалось, что она подсмеивается над ним.

– А тебе долго учиться-то? – неожиданно спросила она.

– Долго, – невольно улыбнувшись, ответил Андрей. – Года три-четыре, не меньше. Но ведь сейчас вообще не до ученья.

– Чего же так?

– Ну как чего?… Сама понимаешь, какое сейчас

время. Все нарушилось, вся обычная жизнь.

– И голова не варит? – наморщив брови, серьезно спросила Люба.

Андрей рассмеялся.

– Нет, варит… Только я сейчас и думать не могу о своей науке.

– Ишь ты, – пробормотала Люба. – А ты расскажи-ка, о чем думаешь?

Не дождавшись его ответа, она встала, положила руку ему на плечо и сказала:

– Пойдем. Скучно сидеть…

Они вошли в густой ольшаник и пошли по тропинке, точно по зеленому коридору. Пахло влагой.

– Скучно мне, – сказала она. – Неужели так и пройдет моя жизнь возле затона? Болота да избы. Страсть как хочется в Питере побывать. Громада, говорят, гранит да камни. И будто есть дворец, у самой реки, на балкон Ленин выходит…

– Это было в семнадцатом году, перед восстанием, – горячо заговорил Андрей. – Отовсюду, со всего города рабочие приходили к особняку Кшесинской. Ильич с ними говорил. Я тоже там бывал, тоже слушал Ленина.

– Значит, правда! – Лицо у Любы оживилось. – Николка мой баял, да я не особенно верила… будто сказке…

– А мужа ты все-таки вспоминаешь? – после небольшой паузы спросил Андрей. – Любила его?

– А как же? Только позабывать нынче стала… Прожили-то без году неделю. – Люба задумалась. – Мы с Николкой после войны собирались по рекам скитаться. У нас реки жемчужные. Было время, старики жемчугом промышляли. Вот и мы думали жемчуг искать… Только все это тоже сказки! Нет, в городе лучше жить, – неожиданно для Андрея прибавила она.

– А чем же здесь плохо? – спросил Андрей.

– Здесь?

Словно недовольная чем-то, Люба закусила бахрому на конце платка, потом выпустила ее из зубов.

– Здесь? – тихо повторила она. – Здесь плохо. Живешь, как на блюдечке. Что это за жизнь.

– А ты разве жила в городе?

– Конечно, жила… Я-то ведь вологодская сирота… – она фыркнула. – Я до Николки на кожевенном заводе работала. Видал в Вологде? Завод не маленький…

В глазах Любы, на тонких и красных, как земляника, губах опять появилась улыбка. Задрожали ресницы. Сдерживая внезапно охватившее его волнение, Андрей встал и посмотрел на часы.

– Не пора ли домой? – спросил он.

– Домой? Ишь ты… Сам звал на Онегу… Бесил, бесил, а теперь голову повесил? – Люба засмеялась. – Вот блажной!

Где-то вблизи зашлепали по воде весла. Из тумана послышались голоса.

– Кто там торбает, рачий царь? – закричала она. – Эй, выходи!

Все на реке затихло. Люба посмотрела на небо и вдруг опомнилась.

– Господи, ведь скотина уж давно пришла… – быстро заговорила она. – Мне домой надо. Да не осерчал ли ты за смехи мои? Ты не серчай, дружок. Я не в обиду, Андрюша… Ах ты, карандашик!