Северный крест
Шрифт:
– Мудрость Ея умъ нашъ премного превышаетъ…О Зиждительница! О Добротворная! Только Ей и плакаться! – вторилъ старый.
– До царя далеко, а до Матери близко! Цлыя, говоритъ, селенія нынь въ долгу предъ высокими, а они послднюю душу тянутъ, – говорилъ младой. – Какъ ни трудимся – всё должники! Горе – что море: не переплыть, ни вылакать. Этакой бды не зашь, не пережуешь, а пережуешь – не проглотишь. Нтъ намъ ни смерти, ни живота.
– Выпало намъ жити здся, братцы. А хд лучше-то? Везд, говорятъ, всё одно. Закрома тучнютъ – отъ зерна полнятся, а людъ худъ и едва на ногахъ отъ глада стоитъ. Людъ
– Всё жъ господамъ отдали…
– Поборы нескончаемые! Охъ, солоно житье наше, солоно. Было время – осталось одно безвременье.
– Конца и края имъ нту! Охъ, горемычны лта сіи. Безъ топора зарубили! Было времечко – осталось одно бремечко.
– У меня давеча всхъ коровъ да быковъ забрали, увели. Оставили лишь куръ. Не роди, Мати, на блый свтъ – хоть утопиться, хоть удавиться! Стоимъ – какъ на угольяхъ!
– А у меня всь ячмень, да медъ, да фиги. Всё схитили. Сидимъ, какъ въ огн, братцы, и горе мыкаемъ!
– Обкрали насъ до нитки до послдней, а при томъ на двор недородъ сплошной. О Мати!
– Телята пропали, а овецъ покрали. Необлыжно скажу: изъ горла кусъ вырвали!
– Ячмень! Ячменя не оставили у меня! Соки послдніе выжимаютъ! – крикнулъ проходившій мимо; и пошелъ дале.
– Ой овесъ, мой овесъ! – горюючи крикнулъ кто-то.
– Когда ужъ печаль удалится, и гладъ, и моръ? Терпть ужъ больно невмоготу, – сказалъ тотъ, что помоложе.
– Сказали жъ намъ: молитеся усердне, а вы всё стенаете да плачете, – обратился къ нимъ кто-то изъ толпы, проходя мимо сидвшихъ.
Третій изъ сидвшихъ, наиболе мрачный обликомъ, изнуренный, но съ взоромъ отнюдь нетусклымъ, съ презрньемъ на лиц, усмхаясь вставилъ и свое словцо:
– Ншто жить-то не опротивло, коль страданье непереносно…Надетесь на то, чего отродясь не бывало. Пустое! Рчи пустозвучныя…Ладу не будетъ. Въ обман жительствуете отъ вка, безъ вины виновные! Я-то думаю, что быти худу: вонъ у женки у чьей-то овца двуглавая родилася, и дв куры тотчасъ подохли – отродясь такого не бывало. А по рынку шелъ я да слушалъ: у какой-то бабы коза двухвостая родилася; и что? Да дв дни она не прожила: богамъ, говорятъ, неугодно оно. Истинно ты говоришь, однако, что отродясь не бывало, чтобъ ремесленники жили, аки рабы градскіе и чтобъ голодъ питалъ нашу ненависть. Отродясь не бывало! Что жъ, что жъ, надйтеся, а я пойду куды глаза глядятъ, можетъ, что и найду. А вы сидите, надйтесь. А я думаю: худу быти, а счастья-то не будетъ и горе придетъ. Зачали судить-рядить: дабы судить-рядить, больше вашего повидать слдовало. Навшаны на васъ мди тяжелыя, а снять не можете. Быти худу, ежли сидть сложа руки.
Тотъ, что помоложе, безрукій, сталъ утшать его и уговаривать не уходить, что ему удалось: «Тмъ, что въ кручин бытуютъ, въ юдоляхъ, лучше вмст быти».
Такъ говаривалъ людъ – и не только на Крит – тхъ временъ. Вдругъ молвилъ безрукій:
– А я вотъ что скажу: а намренія ея, можетъ, и въ томъ состоятъ, чтобъ жрицъ, жестокихъ и сытыхъ гладомъ и моромъ люда, да вс Дворцы, что на Крит стоградномъ обртаются, и всего пуще Дворецъ кносскій, гнздо Зла, въ бездну низвергнуть. Въ бездну! Она ихъ пугаетъ, а не насъ. Ихъ, а не насъ! Намъ-то чего терять? Али не потеряно всё? Да хоть въ
– Да, ты правъ: всё по мудрости Матери происходитъ, да, – отвтилъ седобрадый, почесывая бороду и воспоминая прошлое. – И впрямь природа, она постепенность любитъ. Всё, что ея волею происходитъ, подготовляется долго, и на всё причина своя, да.
– Какъ колосъ растетъ изъ смени, прорастаетъ, деревомъ становится, а посл гибнетъ, такъ и Критъ нашъ – выросъ давно, сухъ онъ, высохъ всь, упадетъ скоро, – съ воодушевленьемъ говорилъ младой, подергиваясь. – Вона слухъ по нашему по Криту пошелъ, что трусъ, какого отродясь никто не видывалъ, когда Мать-Земля колебалася, аки скакунъ бшеный, было на земляхъ западныхъ; ты гляди что: селенія-то не постраждали (сколько ужъ имъ еще-то страждати!), а Дворецъ одинъ рухнулъ. Рухнулъ, ддо!
– Да, говоришь ты складно, несмотря на годы юные; я понялъ, къ чему ты клонишь. Но не знаю, не знаю… – медленно произнесъ старецъ. – Коли во время благое, привычное намъ время, природа за годъ единожды умираетъ – зимою, – воскресая лтомъ, то нынче-то она два раза сгибла. Охъ, жизнь наша тяжкая, горькая. Криту нашему – конецъ нынь, думаешь? Ой, не приведи Матерь, не приведи. Боги, безсомннно, недовольны нынь… Чую – вотъ-вотъ грянетъ что-то. Но, можетъ, оно и правъ ты: мы по глаголу Матери жительствуемъ, мы, страждущіе, а вотъ жрицы и прочіе люди вящіе – нтъ. Стало быть, намъ, лишь намъ должно за Критъ молитися богинямъ. Но какъ, какъ умилостивить ихъ намъ? Тщетны и думы наши, и дла. Охъ, бремя тяжкое.
– А, можетъ, и не Криту конецъ, а Имат со слугами его.
– Складно, складно говоришь; эхъ красно твое словцо! – отвтилъ старикъ, на коего снизошло воодушевленіе боле младого. – «Имат – конецъ со слугами его»: да объ этомъ кто нынче только не мечтаетъ, неволя дюже опротивла сердцу народному, да что намъ дяти?
– Я теб вотъ что скажу, ддко, – приблизившись къ сдому младой говорилъ страстно и быстро, сбивчиво, съ паузами. – Ежель что и подготовляется Матерью и прочими богинями, то безначаліе. Ты гляди по сторонамъ: народъ, народъ восколыбнулся ужъ, а народъ не дуракъ, не дуракъ.
– А я, можетъ-то, и слыхалъ о трус, да женка не велитъ…
– А что не велитъ-то, ддко? Эхъ, встрепенуться бы, чтобъ всё, душу переполняющее, тяготящее, въ дянія бъ вылилось, эхъ…
Третій, наиболе мрачный, всталъ (досел онъ сидлъ) и произнесъ не безъ гнва:
– Да вы что, вы подъ женками да жрицами (а т – подъ богинями) бытуете-то, подъяремные! Тфу на васъ. Я, Акай, не таковъ!
– А ты пришлый: вотъ и дивишься… – отвтилъ старый.
– Да и кто не подъ ними-то на Крит? Гд ты такихъ видывалъ? – съ большимъ удивленьемъ вопросилъ боле младой.
– Ты не серчай на насъ и на порядки наши! Ты – пришлый, Акай, посему не вдаешь жизни нашей, критской: какъ заповдали намъ богини жити, тако и живемъ. Да хошь не хошь, а вс мы подъ Двами ходимъ, и всегда такъ было, – повернувшись къ Акаю, сказалъ старый. – Да и говорятъ на Крит разное – говорятъ, что куръ доятъ. Ахъ, престало вриться мн что-то въ безначаліе, не врится нынь.
– Подъ бабами! Подъ людинями! – въ гнвливомъ презрніи произнесъ третій.
– Нечестивецъ! Нечестивецъ, что глаголешь ты? Ахъ ты, негодникъ!