Северный крест
Шрифт:
– Смекаю, отче. Но невинна она.
– Тмъ лучше.
– О боги: послднее отбираютъ…
Въ сущности, оглядываясь на грядущее по отношенію къ происходившему и на прошедшее по отношенію къ намъ, можно сказать: народъ всегда былъ гораздъ обманывать самъ себя: одни бднли, низвергаясь въ нищету, иные на этомъ жирли. Жирвшей была и сія старуха, имвшая, несмотря на предпреклонный для сей эпохи возрастъ, обликъ весьма еще привлекательный для иныхъ постителей ея лавки: чего только не увидится глазами мертвецки и полумертвецки пьяныхъ. Она же, напротивъ, была трезве всхъ трезвенниковъ и не опасалась почти одной (ей
Испросили вина. Пили. Молчали. Пьянли. Если старцу и боле молодому становилось всё лучше, то Акай преходилъ въ тучу; всё боле и боле грознымъ и недовольно-ярымъ было лицо его. Напротивъ нкіе два молодца затянули псню, поя невпопадъ, но псня та растворялась во всеобставшей неудобь-произносимой брани. Черезъ мгновеніе Акай всталъ на столъ и изрекъ страстно – съ вдохновеніемъ и краснорчіемъ небывалымъ:
– Сдлайся овцой – а волки готовы! Эй бдняки, эй нищіе, эй спящіе! Возстаните! Что спите? Вамъ не опротивло жить, какъ живете? Не лучше ль сгибнуть въ сч за дло правое, – тутъ онъ обвелъ взглядомъ всь кабакъ съ презрньемъ нескрываемымъ, – а не такъ, какъ вы, мыши да отъёмыши? Не могутъ быть жестоки завты Божьи. Всё дло въ жрицахъ. Долой жрицъ: не опротивло ли вамъ, мужамъ, быть овцами, подаемыми волками: жрицами? Не опротивло ли длить съ рабами Судьбу черную? Безумцы!
Многіе опившіеся встрепенулись, иные проснулись.
– Да, большая правда въ словахъ твоихъ, житья не стало, юдольные дни, плачевное всюду, но что о томъ тужить, чего нельзя воротить, – говорили т, что помоложе и продолжали пить.
– Да чушь несетъ, чушь! Что удумалъ – сказать страшно! Умомъ блудитъ, дурнословъ! Бодливой коров богиня рогъ не даетъ! Ибо жрицы…он богинямъ служатъ, ты, что противу богинь ршилъ противустать? Ты, братъ, говорю, на чужой каравай ротъ не развай! – ухмыльнулся сидвшій въ углу старикъ и, вопросительно поглядвъ на него коровьимъ глазомъ, добавилъ: – А тебя-то какъ звать?
– Что, думно теб – судъ правишь, пришлый? Не къ лицу пришлому о святыхъ нашихъ порядкахъ судить да рядить, – вторили ему т, что постарше. – Къ тому жъ, думать вдь не велли, неугодно оно. Пусть, говоритъ, люди вящіе думаютъ – то ихъ забота. А для насъ умъ-то – во смиреніи, а не въ думахъ. Ищи кротости, чтобъ не дойти до пропасти; возносяся – смиришься, а смиряясь – вознесешься. Не вороши, говоритъ, бды, коли бда спитъ, бда бду родитъ – третья сама бжитъ. А нынь бда бдой бду затыкаетъ. Мірская волна – морская волна, сегодня такъ, а завтра эдакъ, всё само собою перемнится.
– А я думаю – неправый то судъ, – сказалъ старикъ въ углу. – Затялъ худо – не быть добру – быть горю! Лучше, говорю, тихими проживемъ, мятежъ бо дло злое. Ты, пришлый и Матерью да богинями забытый, на нашъ Лабрисъ больно-то не жабрись: Лабрисъ-то, онъ и по голов бухнуть могетъ и стью обернуться, въ кою попалъ да и не выпутаешься! Говори, говорю, да не заговаривайся. Наше дло маленько да
– Какъ вы не разумете, – продолжалъ какъ ни въ чёмъ ни бывало многострастную рчь Акай, – чмъ хуже намъ, тмъ лучше имъ. Коли бражничать сверхъ всякой мры не перестанете, клянусь всми богами, переломаю хилыя, пропитыя ваши кости и превращу васъ въ муку.
А повернувшись къ старикамъ въ углу Акай усмхнувшись сказалъ: «Теб, какъ свинь, вкъ на небо не глядть. Не дуйся, коровка, не быть теб бычкомъ. Да и не къ лицу старой кобыл хвостомъ вертть!». Раздался одобрительный смхъ, исходившій отъ молодыхъ. Глядя на нихъ Акай добавилъ: «Народъ корову за рога держитъ, а сторонніе люди молоко доятъ. Но кобыла заржетъ на критской земл, жеребецъ откликнется на Ид-гор. Смекаете?».
Нищій, сидвшій у очага, видимо, не слушая и не видя, пилъ, какъ пилъ ране. Въ одно мгновеніе Акай очутился возл него и пронзилъ его короткимъ (но не кроткимъ) своимъ мечомъ. Воцарилась тишина. Иные изъ пьяныхъ словно протрезвли. Одинъ изъ нихъ сказалъ: «Проснемся же», – и заснулъ. Акай пронзилъ и его. Собравшіеся потеряли даръ рчи – и безъ того потерянный: пьянствомъ.
– Собаки любятъ хозяевъ, держащихъ ихъ на цпи и впроголодь, и лаютъ на своихъ освободителей. Жизнь есть лишь у одного человка на Крит: у Имато-царя; остальные – въ погребахъ да темницахъ прозябаютъ угнетенными да подъяремными. Но, братцы, я вотъ что скажу: бей быка, что не даетъ молока! А дворцы рухнутъ тогда. Безъ костей рыбки не бываетъ и нтъ пчелки безъ жальца. Да и прежде смерти не умрешь, а кто нынь малъ – завтра великъ, а кто нынь великъ – завтра малъ. Удача нахрапъ любитъ, и народится еще лоза плодовитая. До поры ихъ терпимъ, лишь до поры!
– До поры? – крикнуло нсколько.
– До поры недолгой… – сказалъ Акай.
– Эхъ, кабы жрицъ тряхнуть. Время, говоритъ, приспло! – возгорался одинъ юнецъ.
– Рука ихъ коротка да глаза далеко глядятъ. Да, братъ: кабы Критъ всь отъ запада до востока, съ морей до Иды горы – колыхнуть однимъ махомъ! – говорилъ тотъ, что былъ старше.
– Лихія времена нонче, братъ, – не то времена ддовскія, – говорилъ тотъ, что еще старше.
Кто-то, переполненный винной смлостью, молвилъ:
– Жрицы, он въ хол жительствуютъ, а мы въ худ; он лишь о себ радютъ, о благ собственномъ. Зло завладло землями добрыхъ! Да, жрицы, он – суки, жующія живую плоть нашу; претятъ он намъ быти, якъ ран. Искони оно было инако. А двухъ смертей не бываетъ, а одной не миновать. Лей, говорю, масла въ огонь!
А сидвшій близъ него товарищъ вторилъ ему:
– Піявки, питающіяся кровями нашими. Будетъ съ нихъ!
– Кошки, укравшія изо рта кусокъ послдній, лютая смерть ждетъ ихъ! – добавилъ первый.
– Житіе-бытіе наше – что ршето дырявое. Суки спесивыя да разжирвшія! Питаются кровями и піютъ слезы наши. Въ землю бъ легъ да укрылся, только бъ сего не видать!
– Намъ, намъ принадлежатъ посвы, не пашутъ он и не потютъ, а лишь жрутъ, жрутъ и тучнютъ на народномъ пот да крови; такое у нихъ житье, что имъ и умирать не надо – живутъ он, не наживутся – живутъ припваючи.
– Долой, говоритъ, ихъ! Ископытимъ ихъ!
– Жрицы – он – препона жизни, вольной и святой, какъ ран. Отложимся жъ отъ нихъ и будь что будетъ!