Северный крест
Шрифт:
Подходя къ родному селенію, съ Ирой завела бесду казалось бы одна изъ тхъ непримчательныхъ и малоотличныхъ межъ собою критскихъ матушекъ, которыхъ можно было встртить въ любой изъ критскихъ деревушекъ, въ которыхъ он если и не царицы, то управительницы и люди почитаемые на сел, отъ которыхъ немногое да зависитъ; та, знаете ли, середина, гд рождается пошлость, а, родившись, царствуетъ: та пошлость, что сперва отрицаетъ, а посл срзаетъ вс вершины, случись этимъ вершинамъ быть не дольними, а, скажемъ, горними, не здшними, а тамошними; та пошлость, которая родомъ изъ царства
– Почто рыдаеши? Почто сердцемъ кручинишься, радость моя?
– Сплошныя мысли въ голов, но мыслями сытъ не будешь, мысли – хуже обморока: была жизнь, а нынче – обморокъ. Я чувствую, стало быть, жива я. Также и: меня ищутъ, стало быть, жива. Но кто ищетъ меня нынче? Кому нужна я? – говорила Ира, а посл добавила, подавляя слезы: – Ахъ, тетушка, отвергли меня!
– Внов?
– Внов, кормилица. Внов! Травы льнутъ къ тлу, пасть бы въ лоно природы, забывшись, но міръ сердечный покоя не даетъ, терзаетъ. Гибель ждетъ меня!
– О Мати преблагая! – широко раскрывъ глаза и размахивая порою руками, испрашивала названная кормилицею. – Да ты жъ первая двка въ селеніяхъ окрестныхъ; да о теб полъ-Крита вдаетъ, вдь вторымъ Солнцемъ себя лучишь, не иначе! Кто жъ отвергъ?
– Къ чему обликъ мой, ежель я вся – печаль, и боль, и страданіе? Словно Мать меня покинула, ушла изъ сердца.
– Мать съ тобой! Да какъ такое быть-то можетъ! Я тебя спрашиваю: кто отвергъ? Кто сей безумецъ, иль слпецъ, иль то и другое вкуп?
– Господинъ, – опустивъ очи долу, молвила Ира.
– Оно ясно, что господинъ, а не слуга, хотя и господа Отцу великому слуги суть. Такъ кто? Кто?
– Касато самъ, – отвтствовала два и разрыдалась.
Утишая её и прижавъ къ себ, матушка приговаривала:
– Ты потише-то произноси всеблагое его имя, дурена: людъ ходитъ тута, не одн, чай. Охъ, куды двка-то мтитъ: въ небо. Милая, всё жъ знать свое мсто, богинями да богами намъ дарованное, надобно. Знать и не забываться. Ты, однакожъ, успокой сердце свое. Ужели и въ наложницы не взялъ онъ? Двы – дщери Матери, земныя богини, намъ коли быть въ услуженіи, то у самыхъ вящихъ.
– А я суженою его хочу быти. Сердцу не прикажешь, полонилъ меня Самъ безъ остатку, а онъ…
И посл сего разрыдалася пуще прежняго.
– О Мати! – приговаривала кормилица. – Ой возгордилася двка паче мры всяческой, ой возгордилася. Нехорошо: богини прогнваются. Ишь куда мтишь: говорю же: въ небо. Да не мтишь, а свалить
– Я не простая, не простая я: золотая. Потому хочу въ палатахъ каменныхъ сидти, чертоги мраморные видти вседневно.
– Царевна ты, что ль? Уязвлена она, ишь ты, аки благородная. Смотри у меня. Вся бда отъ того, что въ двкахъ ты засидлася, глава вся – въ мечтахъ, аки въ омут, – не по-критски поспшно изливала рчи старшая. – Такъ, пора теб дурь изъ башки-то повыбить. Иди работать, золотая. Работа бо – средство лучшее противу страстей пагубныхъ, противу бурленья крови, младой, юной, противу вздоховъ души, слезъ, горестей, сердца излишне трепетнаго. Мало ль теб любви своего любовника?
– Сердце горячее имю, хотя обликомъ хладна, – говорило дитя земли.
– И о Маломъ лучше не забывай; ей, вспомяни, како любитъ тебя, эхъ, како любитъ-то! Еще Мудроватый, изобртатель, мужъ ученый, души въ теб не чаетъ.
– Что вы всё о Маломъ да о Маломъ! Его и отродясь, и понынь Малымъ кличутъ: всё не выросъ. Не любъ онъ мн, а Мудроватый – чудакъ, кому до него какое дло? У него, быть можетъ, и сердце золотое-презолотое, но и до сего никому на Крит дла нтъ: сердце – не подвска златая. А Касату никто изъ сердца не вытснитъ! – сокрушалась два юная.
– А что? Первый молодецъ, хоть и росточкомъ и не вышелъ: кто жъ еще писцомъ служитъ во Дворц изъ нашего сословья? Ой молодецъ Малой, ой молодецъ. Говорю теб снова: души въ теб не чаетъ. Да и что одной-то по міру шляться – и краса меркнетъ двичья и заправлять некмъ; въ твои, душенька, руц муженекъ пойдетъ, аки бычокъ на закланье. Прибылей-то сколько – не счесть: всё, всё жъ дять будетъ, всю работу и грязную, и чистую.
– Вдать вдаю, что не чаетъ. И вдаю, что пойдетъ, аки бычокъ на закланье. И не пойдетъ, а побжитъ. Но къ чему? Къ чему? Теперь мн жизнь вся опостылла.
– Да я вдь тожъ много годинъ тому назадъ была красавица писаная. Такъ что жъ: взяла себ мужа – и рада. Мужи вдь – безхребетны, нжны, травоядны. Не то мы, двы да жены: съ норовомъ, священно-жестоки, хищны. Добродтель ихъ – послушаніе, смиреніе, сокрушеніе сердечное, рождающія умиленіе; наша добродтель – умніе повелвать, властвовать, первенствовать.
– Вдаю, что скромность и покорность – главная ихъ добродтель. Но…
– У насъ работа одна – быть краше всхъ, корить, хулить, бранить мужей: во имя Матери!
– Да, то ихъ доль! – словно приходя въ себя и оживляясь, сказала Ира и топнула ножкой.
– Недоль!
– Пусть такъ.
– Хоть и грошь имъ цна, возьми себ ты мужа.
– Но ты не разумешь: люблю я его, Касату, – и снова разрыдалась Ира, какъ прежде.
– Дловъ-то: иди въ наложницы.
– А я чистой быти хочу. Подъ внецъ хочу. Ншто достойна я со своею красою, коей и на всёмъ свт не сыщешь, ублажать господина своего наравн съ двами прочими? Не такая я.
– Ты ужъ извини, дорогая: чистыя въ домахъ обитаютъ, а не во дворц – наложницами. Ты здсь царица, а тамъ – рабыня. Ишь, что выдумала!