Северный Удел
Шрифт:
Я перехватил полоску удобнее.
Обер-полицмейстер вздохнул, качнулся, потряс раненой рукой.
— Будьте осторожны, Бастель. Эта штука действует на кровь. И очень хорошо обездвиживает.
— Я рассмотрел.
Вытянутая на свет сужающаяся пластинка оказалась снабжена миниатюрным механизмом, выщелкивающим иглу наружу. По всей длине полотна были набиты непонятные значки, у основания волнистые насечки, кажется, изображали языки пламени.
Совсем ново для меня.
— Дайте-ка, — Сагадеев поймал пластинку в люльку свернутого платка, споро связал
— Хорошо.
Я приступил к изъятию драгоценностей, а обер-полицмейстер, присев, без стеснения полез шпионке в сапоги. Мы, наверное, были похожи на обедневших «козырей», подстерегших в темноте богатую купчиху. По смешливому фырканью с баллюстрады не мне одному так подумалось.
Через несколько минут в моей ладони угнездились три кольца, два перстня, медный браслет с запястья, сережки с камешками, три серебряных заколки и булавка, которую я, нащупав, выдернул из воротника.
По лицу Зоэль ходили пятна, она смотрела на меня с такой ненавистью, что я поневоле перепроверил жилки. «Петлю Гаримова» Штальброк очень уверенно держал у сонной артерии. Моя вязь контролировала конечности и распадаться тоже не собиралась.
Нет, здесь без неожиданностей. Кровь у Зоэль была серая, с легкими, едва различимыми перламутровыми нотками. Ничего эта кровь не могла.
— Ну вот, — поднялся Сагадеев и показал мне короткие метательные стрелки и тряпочку с узелками, — не зря, значит, я в Астурии сидел. Жилками слабоват, да, а тут — низкое умение, фамильного обращения не требующее, травки, значки, руницы, этакое все неуловимое… Увлекся, а Юлий мне…
Обер-полицмейстер умолк, помрачнел.
Взгляд его уперся Зоэль в переносицу, и, пока я переправлял свою добычу ему в карман, он разглядывал женщину, двигая челюстью, словно пробуя ее на вкус.
— Н-да, — сказал он затем, — убийство члена высокой фамилии…
— И что? — усмехнулась Диана.
— В лучшем случае, каторга, сударыня. В Сибирский край, на выработки, к якутам. В худшем, вас попросту казнят.
— Думаете, я боюсь казни?
— Это ваше дело. Мне и далее раздевать вас здесь или вы сами освободитесь от лент и прочего?
— Сама. Все равно ж найдете.
— Не сомневайтесь.
— Тогда развяжите мне руки.
Сагадеев кивнул мне, и я ослабил натяжение жилок.
— Ничего, — сказала Диана, расстегивая сюртучок. — Я очень рада. Палач Полонии наконец получил заслуженную награду. За детей! За женщин! За стариков! За Остенвюльде! За юношей, погибших в Маттербурге!
Одна лента, другая, третья.
Диана зло выдергивала их из подкладки и рукавов и бросала на землю. Таял дымок, рассыпался пепел. Затем она, помедлив, с отвращением швырнула обер-полицмейстеру под ноги золотой медальон на цепочке.
— Все!
— Очень на это надеюсь. Бастель, — посмотрел на меня Сагадеев, — у вас в поместье есть подвал?
— Даже два, — сказал я. — Один винный, в правом крыле. Другой лабораторный — в левом. Лучше в левый. Про ключи надо,
— Справьтесь, пожалуйста, — попросил Сагадеев и обернулся уже к Штальброку: — Господин поручик, доведем гостью до узилища?
Ответа поручика я уже не слышал.
Мимо Лопатина, мимо отпрянувшего господина в пальто, мими пехотинцев, жующих паек на ящиках, я взлетел по лестнице на второй этаж. Не смотря на скорбное событие, в залах было шумно. Кое-где даже весело. С утра пораньше бренчало фортепиано. Вокруг бренчанья толпились и звенели бокалами.
Цвет империи, с горечью подумалось мне. Радуга жилок.
В верхней столовой убирали со стола. Прислуга уносила подносы и чашки, сдвигались стулья, менялась скатерть.
Пойманная за руку служанка не видела ни матушку, ни распорядителя.
По окнам забарабанило. В комнатах пролегли тени. Сделалось зябко и стыло, как всегда в доме во время дождя. Фортепиано умолкло.
К подсвечникам, свечам побежали со «свенскими» спичками. Дом тут же оделся в трепещущий, путающий свет.
Анфиладой я прошел до второй лестницы, спустился в толпу гостей, которые были в дорожном, с саквояжами, ридикюлями, их слуги смотрели в окна и стояли у выходной двери, которую с карабином наперевес закрывал мальчишка-пехотинец.
— Господин Кольваро, почему нас не пускают? — опознав, спросили меня.
— Не знаю.
— Мы хотим уехать!
Испуганные, ожидающие лица.
По жилкам — не самые первые фамилии, светло-лимонные, розоватые, чуть посеребренные. Несколько неприятно было то, что среди них оказалась и близкая нам ветвь Янкелей. И эти уже бегут.
Сначала искали защиты, а теперь? Впрочем, когда в доме одной из великих семей убивают главу другой…
— Сейчас разберемся, — я подступил к пехотинцу, серому, как мышь, и лицом, и кровью. — Чье распоряжение не выпускать?
Мальчишка, нос картошкой, короткий пушок под носом и усами не назовешь, облизнул губы, но карабин сжал так, что побелели костяшки пальцев.
— Полковника Лопатина. Он сказал, что выезды пока запрещены.
Я кивнул, украдкой подмигнув парню.
— Увы, — обернулся я к собравшимся, — Лопатин отвечает за охрану и потому…
— Но Ритольди…
Вякнувшего это тощего субъекта, седьмую воду на Штольцевском киселе, я заткнул жилками сразу. Такие возгласы часто суть последующей паники, это я еще до Ассамеи, в одном портовом городке успел прочувствовать на себе.
— Господа, — сказал я, — вполне возможно, что выезд с поместья какое-то время, надеюсь, не долгое, будет ограничен. Если хотите сидеть на чемоданах, пожалуйста, сидите, но в комнатах, хорошо?
— А не пересидим ли? — проворчал кто-то и, развернувшись, тяжело, сутулясь, затопал по лестнице наверх.
Мрачная, отложенная до поры решимость клубилась в его зеленоватой крови. За ним потянулись слуги, такие же упитанные, громоздкие, как хозяин, поволокли баулы и мешки, за слугами — две девицы, то ли дочки, то ли воспитанницы, а за ними уже гуськом двинулись все остальные.