Северный ветер
Шрифт:
— Должен же кто-нибудь погасить огни…
Он ест подряд все, что предлагает ему Мария. Ян беспокойно ерзает на стуле и больше прислушивается к тому, что творится за окнами, чем следит за беседой брата с тестем.
Мейер пожимает плечами.
— Столь загадочный язык выше моего понимания. Я никогда не был поклонником символизма. Для этого я слишком практичен и, пожалуй, недостаточно образован. Я привык называть вещи своими именами… Ежели разговор уже зашел об этих ваших огнях… Пускай их тушат такие вот деятели, — он кивает головой в сторону Яна. — Это можете им спокойно доверить.
— Нет… — Мартынь отставляет тарелку и встает. — Я только вчера заходил к нему. Этого надо было ожидать. Загубили старика.
Мейер, видимо, хочет сказать ему то же, что давеча Яну, но сдерживается.
— Послушайтесь доброго совета: бегите. Ведь вы все еще верите в ваше дело… в революцию.
— Не верим, а знаем…
— Ну, все равно, разница только в словах. Значит, вы еще на что-то надеетесь. Может быть, в будущем вы снова будете полезным деятелем революции. А сейчас, прячась в этих местах, сами лезете в петлю и других тащите.
Мартынь не слушает. Внезапно он вскакивает, начинает торопиться, встревоженно озирается по сторонам, инстинктивно предчувствуя беду. Надев шляпу, он кивает, прощаясь, и только Марии пожимает руку.
— Недаром у вас такое имя. Вы сродни той библейской Марии. Да хранит вас судьба от всех невзгод, — говорит он.
Уходит он вовремя.
Спустя пять минут являются два драгуна. Ян от страха теряет дар речи. Они, оказывается, пришли за Мейером. Новый командир отряда приглашает его к себе.
— До утра бы хоть подождал. Я измучен, устал, не выспался…
Драгуны не отстают. Им приказали, и они должны выполнять. Мейер одевается и, мрачный, злой, уходит с ними. Опять зимней ночью шагать две версты.
Новый командир совсем не такой, как прежний. Даже по внешности. Он средних лет, высокий, худой, лысый, с седыми коротко подстриженными усами. Пенсне в золотой оправе висит на черном шнурке, прицепленном к петлице кителя. На шее какой-то орден. На левой стороне груди привинчен значок военного училища. Лицо неподвижное, хмурое. Серые глаза глядят надменно и недоверчиво, даже свирепо.
Мейер привык иметь дело с баронами и всякими знатными господами. Его этот холодный, надменный взгляд не пугает. Немного задетый тем, что его заставили чуть ли не целый час стоя дожидаться в холодном коридоре, Мейер старается независимо держаться перед офицером, который сидит за его письменным столом, скрестив ноги.
— Я пришел, господин фон Гаммер. Смею ли спросить, по какому спешному делу меня, старика, заставили среди ночи тащиться в такую даль?
В левой руке у Гаммера зубочистка. Он ковыряет ею в собственных гнилых зубах и в белых, блестящих, вставных. Правой рукой он поправляет на носу пенсне, и безукоризненно накрахмаленная манжета высовывается из-под рукава.
— Вы это сейчас узнаете, господин Мейер. Немного терпения.
— Я почти две ночи не спал, — продолжает Мейер, надетый за живое. — Прошагал сегодня более двадцати перст. И теперь опять две версты пешком.
— Весьма сожалею, господин Мейер, но ничего не поделаешь. Вам, наверное, придется еще не раз побывать
— Помилуйте… — Мейер в раздражении разводит руками.
— Попрошу вас держаться спокойней и разговаривать вежливей, — как ножом отрезает Гаммер, с ног до головы оглядывая управляющего.
Мейер чуть пожимает плечами и умолкает. Он не боится, но видит, с кем имеет дело, и понимает, что спорить и доказывать бесполезно.
— Вы, штатские, чересчур избалованы, — начинает Гаммер назидательным, начальственным тоном. Он не предлагает Мейеру сесть, хотя рядом стоит свободный стул. Вы брюзжите, если вам не удалось нормально поспать восемь часов. Мы, солдаты, привыкли иногда по неделе бодрствовать. Вот недавно, в декабре, во время мятежа в Москве. Вам не приходилось слышать о баррикадах на Пресне? Четыре ночи подряд мы с полковником Риманом глаз не смыкали…
— Вы… — Мейер чувствует, как поднимается в нем непреодолимая неприязнь к этому человеку. — Вы за это получаете жалованье.
Пенсне подрагивает на тонком горбатом носу офицера. Он засовывает длинный указательный палец с синим ногтем за тупой воротник и отгибает его.
— Вы еще осмеливаетесь утверждать, будто мы служим только за жалованье? Вам, разумеется, неведомо, что чувство долга перед царем и отечеством куда более высокое, нежели то, за что получают ежемесячное жалованье? Тогда не приходится удивляться тому, что здесь происходило. Тогда понятно, почему корни мятежа могли разрастись до того, что для уничтожения банды бунтовщиков уже недостаточно полиции и приходится прибегать к помощи войска. Тогда понятно, почему роскошные замки лежат в развалинах, а неоценимые сокровища искусства разграблены и брошены в канавы.
— Простите, но я не полицейский и не солдат.
— В том-то и беда, что вы все надеетесь на полицию и армию. Вы тут в имениях занимаете высокие должности, получаете солидные оклады и равнодушно взираете на то, как вокруг вас смутьяны сеют заразу. Вы тоже виновны. Может быть, больше всех. Вас надо судить наравне с теми, кто сидит у меня в подвалах замка.
— Кто ж вам мешает так поступить? Власть и сила в ваших руках. Хватайте на дорогах, в вагонах — повсюду, где попадутся. Сжигайте усадьбы, расстреливайте и вешайте беспомощных стариков. И детей! Зачем щадить детей? Как знать, не вырастут ли со временем из них революционеры?
— Попрошу не забываться! И зарубите себе на носу: не только революционеры, но и каждый, кто сочувствует им, не уйдет от наказания. Что вы тут болтаете? Да! Да! Всех надо вешать. До последнего! Неплохо бы весь этот дикий народец истребить. Все тут друг друга стоят. Надобно так их проучить, чтоб никому больше не приходило в голову бунтовать. Пусть узнают, что такое государственная власть. Понадобится, так сошлем в Сибирь половину этих разбойников и бунтарей. А то и три четверти.
Позабыв всю важность, офицер приподымается с кресла и синими ногтями узловатых пальцев скребет зеленое сукно на столе, будто хочет выцарапать оттуда притаившихся мятежников. Ноздри его нервно подергиваются, пенсне слетает. Порывистые движения и весь его вид выражают не только усердие полицейского карателя, но и личную обиду, жажду мести за пережитое оскорбление.