Северный ветер
Шрифт:
На словах муж согласен с ней. Однако Зетыня ясно видит, что он все-таки боится. Будто жернов висит у него на шее, а не бляха волостного старшины.
Его гнетут служебные тяготы и неизвестность впереди.
Зетыня поправляет мужу платок на шее и шепчет:
— Ну чего ты дрожишь, как дурак? Постыдился бы. Волостной старшина… Чего тебе бояться?
— Да, да… — лепечет Подниек, кивая головой, стараясь не глядеть ей в глаза.
Сермулис и Гоба молчат. Забившись в угол возле денежного ящика, они стоят, прислонившись к стене, и понуро глядят себе под ноги.
Один
Вильде рассматривает светлое пятно на стене, где прежде висел портрет царя. Недобрый огонек сверкает в его глазах. Сцепив руки за спиной, он одним плечом прислоняется к стене.
Присесть никто не решается. Это было бы дерзостью… Вот уже первый час, а господ все нет.
Толпа дышит тяжко, как измученное дальней дорогой, вконец загнанное стадо. Самый изнурительный труд так и не истомил бы их, как это напряженное ожидание неизвестности. Дети охрипли от крика. Больные вповалку валяются вдоль стены.
Вдруг толпа во дворе приходит в движение. Коренастый юноша с серо-зеленым вязаным шарфом на шее, в низко надвинутой на глаза шапке расталкивает стоящих плотной стеной и быстро поднимается на крыльцо. Из открытых дверей, из коридора и комнат все тянутся к нему.
Он глубоко переводит дыхание. И над толпой, будто два ястреба, проносится беспокойный взгляд его синих глаз. Неожиданно рука юноши выскальзывает из кармана пальто и поднимается кверху. Черный, тяжелый револьвер тускло поблескивает в ней.
Стоящие поблизости женщины, широко раскрыв глаза, невольно шарахаются в сторону и как бы ищут защиты у мужчин. Но и те пятятся.
Незнакомец начинает говорить, и сразу неестественно яркий румянец заливает его гладкое, удивительно белое лицо.
— К вам тут приедут кровавые псы из имения… — говорит он, и чудится, будто слова его искрами вспыхивают над толпой. — У вас будут выпытывать — кто здесь революционеры, поджигатели имений. Остерегайтесь выдавать! Если кто-нибудь видел и что-то знает, пусть держит язык за зубами! Ни один предатель не избежит кары. — Он угрожающе размахивает револьвером. — Да будет проклят навеки тот, кто предаст своего брата. Мы побеждены, но не уничтожены. Мы — словно трава на лугу. Ее скашивают, а весной она вырастает снова. От имени боевой организации объявляю: смерть каждому, кто предаст борцов за свободу народа. Вдолбите это в голову себе и своим детям. Пусть никто не думает, что ему удастся спрятаться или о нем забудут. Пуля все равно настигнет его — и через пять и через десять лет. Борьба за свободу не прекратится, и не иссякнет месть. Уж лучше пусть среди вас не найдется ни иуд, ни каинов. Запомните
Двери канцелярии с шумом распахиваются. На пороге с перекошенным лицом стоит Вильде и вглядывается в толпу. За ним видны Подниек с Зетыней.
— Что тут происходит? Кто это говорит?
Но незнакомец исчез так же внезапно, как и появился.
Никто не спешит ответить писарю. Все притихли, будто оглушены громом.
Зетыня шныряет в толпе, выпытывает, но никто ее не слушает. Вслед ей несутся язвительные смешки и едкие словечки. Толстое рябое лицо Зетыни наливается кровью и становится еще круглее.
Подниек тащит Зетыню обратно в канцелярию. Она яростно шипит, белки глаз злобно поблескивают на темно-багровом лице.
Лишь во втором часу дня наконец прибегает посыльный.
— Едут… едут! — словно о пожаре, кричит он, просунув голову в дверь, и тут же на пороге замирает.
Грузно, степенно выходит на крыльцо писарь Вильде.
— Когда они будут входить — снять шапки. И не соваться вперед, пока не позовут. Спросят — отвечать ясно и толково. Не врать, не утаивать. Выкладывать начисто, кто что знает, видел или слышал. Иначе нагайками шкуру спустят. Поняли?
Первыми подкатывают помещичьи сани. Из них выходят ротмистр фон Гаммер и какой-то офицер помоложе. С видимым любопытством и довольно приветливо молодой разглядывает толпу. А фон Гаммер, насупив брови, глядит себе под ноги в снег и делает вид, что не замечает ни обнаженных голов, ни бледных лиц вокруг. Не обращает он внимания и на писаря Вильде, который, кланяясь, суетится у саней и забегает вперед, чтоб проводить господ в канцелярию.
Толпа раздается, образуя широкий проход. Люди лепятся к стенам, как листья, но не сводят глаз с приехавших. Те, кто послабее, уже едва держатся на ногах.
Подъезжают розвальни. Из них выползает чудаковатый пожилой субъект с бритым лицом и торчащими из-под шапки седовато-рыжими космами, в глубоких калошах, с портфелем. Это писарь — он же переводчик отряда. Следуя за начальством, он с подчеркнутым презрением оглядывает оборванную, пахнущую овчиной толпу. До двери не больше десяти шагов, но он спешит поднять облезлый каракулевый воротник. Всю дорогу уши не мерзли, а теперь, как назло, почему-то мерзнут…
В розвальнях на соломе остается Гайлен. Одежда на нем измятая, перепачканная; лицо немытое, серое. Усталый и безучастный, сидит он, сгорбившись, опираясь на руки. Оглядев толпу, он отворачивается. В глазах окружающих Гайлен не видит враждебности, только страх и обреченность.
Двое драгун соскакивают с лошадей. Фуражки лихо сдвинуты набекрень. Похлопывая нагайками по голенищам, хихикая, идут они следом за начальством, по пути нахально пялят глаза на молодых женщин. Остальные — человек тридцать — остаются на дороге. Видно, им не дали никакого приказа, но по собственному почину они окружают здание волостного правления, гарцуют на конях среди толпы, чуть ли не наезжал на людей, щелкают затворами винтовок, размахивают нагайками.
— О господи… — охают перепуганные женщины и, как овцы, жмутся друг к дружке.