Северный ветер

Упит Андрей Мартынович

Лиепиню видна дорога в гору и за ней роща с курчавыми верхушками деревьев. Две вороны поднялись и садятся. Опустились и вновь поднялись. Теплая погода, видно, удержится…

Он спохватывается от звука команды.

Коренастый офицер повернулся к нему почти спиной. Он торопится и нервничает, как перед длинным и трудным делом. Голос его звучит как-то странно, — может быть, из-за поднятого воротника.

Солдаты стали в ряд шагах в десяти от Лиепиня. Но ему кажется, что острия штыков торчат у самых зрачков. На минутку он зажмуривает глаза. Только после второй команды Лиепинь вздрагивает, откидывает голову

так, что затылок ударяется о дерево, но успевает еще выкрикнуть:

— Да здравствует революция и социализм!

Тяжело гремит залп. От ивы отскакивает несколько мелких щепок. Синее удушливое облачко на минуту заволакивает привязанного. Когда облачко рассеивается, видно, что Лиепинь повис на веревках, с согнутыми коленями и склоненной набок головой. Два красных ручейка, струясь со лба, заливают лицо, и оно становится неузнаваемым. Из рукавов по рукам и со складок одежды кровь начинает капать и литься тонкими, медленными струйками…

Пастор по пути заезжает еще в какую-то усадьбу. Он слышал, что там продается лошадь. Ему нужна вторая. Одну угнали бунтовщики со всей упряжью. Теперь у него остались большие пароконные сани, потом маленькие, одинарные, да старые розвальни, в которые госпожа пасторша и не думает садиться…

Вскоре он уже покидает усадьбу, удрученный, рассерженный.

— Ян, езжай скорей… — кричит он, толкнув кучера в спину.

Ременными вожжами кучер вытягивает вороного по лоснящимся бокам. Ветер со свистом забирается под меховой воротник пасторской шубы.

— Ну, что ты скажешь, Ян, разве это не нахальство? — сетует он. — Сто двадцать рублей за такого котенка! Двенадцать лет ему.

Кучеру, который сам затеял эту покупку, не очень-то приятно.

— И вовсе не двенадцать, а девять. Я сам тогда еще жил здесь. Пять лет тут прожил и два в акменской корчме…

— Не болтай глупости! Разве я по зубам не вижу. Двенадцать, наверное, если не больше…

Где-то сзади раздается залп.

— Гони, гони!.. — Пастор снова толкает кучера в спину.

Ветер свистит в ушах.

— Ян, ты не слышал? Как будто стреляли…

— Как не слыхать! Опять кого-нибудь на тот свет отправили. С людьми теперь, как с дровами…

— Все в руце божьей, Ян. Все в руце божьей!.. — Он с притворной скорбью закатывает глаза и шипит: — Что с тобой сегодня?.. Ну, погоняй скорей…

Неподалеку от пасторской мызы в конце аллеи они нагоняют кого-то. Подъехав ближе, пастор узнает учителя Яна Робежниека. Засунув руки в рукава шубы, пастор поворачивается к нему спиной.

Ян Робежниек снимает шапку и низко кланяется спине пастора. Он чувствует себя таким несчастным оттого, что его не замечают и даже не отвечают на приветствие.

С бьющимся сердцем продолжает свой путь. Пастор вызывал его. Видимо, не по пустякам. Мозг его работает лихорадочно, в голове будто мельничные жернова вертятся. Он взвешивает все «за» и «против». Итог не в его пользу. Дрожь пробегает по телу. Что же будет, что будет?..

Когда-то он шел прямо, через парадную дверь. Теперь такое и в голову не приходит… Идет со двора к черному ходу. Из-за угла выскакивает жирный мопс пастора и со злобным лаем, оскалив зубы, кидается к ногам учителя. Ян боится злых собак, но не решается пнуть мопса ногой или запустить в него снежком. Приветливо

осклабившись, он старается задобрить безобразного, жирного мопса. Только очутившись в холодной дощатой пристройке и захлопнув за собой дверь, он тихо, сквозь зубы, цедит проклятья.

Изо всех щелей дует. Ян садится на обледенелую скамью и ждет. Потом тихонько стучит прикрепленным к двери кольцом и снова ждет. Еще раз стучится и наконец слышит из-за двери ответ, что пастор занят и надо обождать.

Он не знает, что у пастора сейчас сидит Мейер и говорят они о нем.

Проводив Мейера через парадный ход, в дом впускают Яна Робежниека, продрогшего, хмурого, раздосадованного долгим ожиданием и тяжелыми мыслями.

Пастор неузнаваем. Он стал таким самоуверенным и надменным. Руки он Яну не подает, отвечая на приветствие лишь кивком головы.

— Что скажете, Робежниек? — холодно спрашивает он, когда Ян садится.

— Вы… Вы вызывали меня, господин пастор.

— Ах, так! Да. Мне нужны некоторые сведения от вас. — Он роется в бумагах и достает лист с какими-то пометками. Долго читает, пока не натыкается на имя Робежниека.

Пастор сидит за письменным столом, боком к учителю.

— Как у вас теперь в школе с законом божьим?

— Учат, господин пастор.

— Все?

— Все без исключения, господин пастор.

— И никто не отказывается, не выказывает духа непокорности?

— Таких нет, господин пастор.

— Гм… Это… это немного странно. Давно ли они рвали книги и выбрасывали их из окон. А родители как? Не возражают?

— Никто, господин пастор.

— Гм… Это… А чем вы, Робежниек, объясняете такую перемену?

— Я думаю… Теперь же во всем такая перемена. Мне кажется… и я приложил к этому руку…

— Вы? — Пастор, сверкнув глазами, косится на учителя. — Гм… Сколько вы уже прошли по священной истории?

— До Валаама… [23]

— Гм… А по катехизису?

— Задана вторая заповедь.

Пастор что-то отмечает на своей бумаге, потом тщательно вытирает губкой перо и ставит ручку в розовый стеклянный стакан.

— Этого мало. Обращаю ваше внимание и требую большего! Довольно лениться, рвать книги и поносить имя божье. Кто не слушается добром, того будем строго наказывать… Недели через две я думаю наведаться к вам с ревизией. Перед конфирмацией я собираюсь объездить все школы.

23

До Валаама… — Речь идет о библейской ослице Валаама, которая, протестуя против побоев, заговорила однажды человеческим языком.

— Пожалуйста, господин пастор.

— Но… — Пастор поворачивается лицом к учителю. Решив, что в голосе его нет должной строгости, он вдруг говорит еще тверже, с подчеркнутой суровостью: — Могу ли я положиться, что в вашей школе не произойдет чего-либо… Все ли дети у вас благонравны?

— За своих я ручаюсь. Но почему вы сомневаетесь, господин пастор?

— Я знаю почему. Вы, наверное, слышали, что озолскому пастору…

Ян, разумеется, слышал, что во время ревизии озолскому пастору прикололи к спине бумажного осла. Но он делает невинное лицо.