Сейчас и на земле. Преступление. Побег
Шрифт:
Она решительно подняла сумку и опять отправилась в зал ожидания. Решительности ее хватило на несколько метров, а потом она начала замедлять шаги, колебаться. Если бы только она могла избавиться от этой штуки на несколько минут. Нет, на достаточно долгое время, чтобы убедиться, что ее не вычислили; выпить, немного привести себя в порядок. В выпивке она особенно нуждалась. В хорошем глотке чего-нибудь крепкого, позволившем бы ей взять себя в руки и...
Она услышала глухой стук металла о металл, отскочила в сторону, скосила на звук глаза. Это, оказывается, просто кто-то захлопнул дверь багажной
Она ничем не рискует, оставив сумку в индивидуальной камере. Док не мог бы возражать против этого — вообще-то говоря, ему даже не обязательно об этом и знать. Она сможет забрать сумку прежде, чем он появится на вокзале.
Кэрол пересекла вестибюль с мраморным полом, поставила рюкзак и сумку. Достала из кошелька монетку в четверть доллара и встала перед пустой камерой. Нахмурившись, она тщетно искала щель для монетки. Потом, выпрямившись, принялась читать инструкцию на металлической табличке, когда мимо не спеша прошел молодой человек. Молодящийся человек с небольшими каштановыми усиками и преждевременно поседевшими волосами.
Он был аккуратно одет, обладал приятными манерами. Он был бы даже красив, если бы не некоторая заостренность его черт.
— Что-то вроде китайской грамоты, да? — проговорил он. — А вот как это делается.
Прежде чем Кэрол успела возразить против его вмешательства, он взял из ее руки монетку в четверть доллара, вставил ее в трудную для попадания щель и распахнул дверцу.
— Как мне представляется, вы хотите оставить дорожный несессер при себе, правильно? — Он улыбнулся. — Ну что ж, тогда ставим сюда эту здоровую штуковину. Теперь, — он захлопнул дверцу и подергал ее, — мы только убедимся, что она заперта, возможно, вам самой лучше проверить.
Кэрол проверила. Он отдал ей ключ от замка с желтой кромкой, любезно отклонил слова благодарности и не спеша двинулся в зал ожидания.
В дамской комнате привокзального гриль-бара Кэрол подкрасилась и позволила обслуге почистить щеткой свою одежду. Потом, выйдя в бар, заказала и выпила два двойных мартини. Она хотела заказать третий — не столько ради самой выпивки, сколько как повод, чтобы остаться здесь. Просто остаться ненадолго там, где было прохладно, не жарко и тихо, и чувствовать, как по ней разливаются сила и уверенность. Чувствовать себя в безопасности. Но стрелки часов служили ей грозным напоминанием: до поезда оставалось каких-то десять минут.
Допив последнюю каплю из своего стакана, она торопливо вышла из бара. Отыскала свою камеру, вставила ключ и повернула его. Вернее, попыталась. Он не поворачивался. Не поворачивался ни в какую!
У нее все внутри сжалось и две порции спиртного подступили к горлу. Мучительно сглотнув, она вытащила ключ и осмотрела его; озадаченно и недоверчиво прочитала номер.
Быть этого не может! Она знала, что положила сумку в эту камеру, единственную с этого конца. Но если верить тому, что написано на ключе...
Она отыскала другую камеру, единственную, номер которой соответствовал номеру на ключе. Трясущимися руками она открыла ее, и конечно же она была пуста.
А над нею голос в динамике гремел
«Последний раз объявляем посадку на поезд Калифорния... гм-м-м-м... Калифорния — пункт такой-то — туда-то и туда-то отправляется от ворот номер три через... Просим пассажиров занять свои места на поезд Калифорния...»
Пять минут! В ее распоряжении всего лишь пять минут!
Она лихорадочно вернулась к первой камере, снова попыталась ее отпереть. Снова, как и в первый раз, попытка оказалась тщетной. Снова выпитое устремилось наверх. После бара с кондиционером жара ударила ей в голову.
Она немного походила зигзагами. По-дурацки, поскольку ей больше ничего не оставалось делать, пошла обратно к второй камере, единственной, к которой подходил ключ. А потом замерла на месте как вкопанная. Стоя возле входа, в шляпе, низко надвинутой на глаза, за ней наблюдал Док. Наблюдал, а потом пошел к ней.
В нескольких шагах от нее он встал лицом к ряду камер, порылся в кармане, как будто искал монетку. Его отрывистый шепот хлестал по ней откуда-то из уголка его рта:
— Успокойся и быстро говори, что случилось?
— Я... Я не знаю, Док! Я положила сумку вон в ту камеру, но у меня ключ от...
— От другой камеры, пустой, верно? Как он выглядел?
— Он? Что ты...
— Да поторопись ты, ради Бога! Кто-то помог тебе. Положил сумку внутрь вместо тебя, потом подменил твой ключ. Это один из самых старых мошеннических трюков в стране.
— Но откуда же мне было знать? — выпалила она. — Ты оставил на меня все...
— Спокойно, детка, спокойно. Я тебя не виню. — Его голос стал вкрадчиво-спокойным — полное скрытого напряжения спокойствие поверх бушующего средиземноморского шторма. — Сколько времени прошло с тех пор, как ты оставила сумку? Когда ты первый раз зашла внутрь — где-то час назад?
— Нет. Самое большее — тридцать минут. Но...
— Хорошо. Он думал, что ты оставляешь багаж на более долгое время. Если он работает по всем правилам, то попытается проделать этот трюк несколько раз, прежде чем уедет.
Он отошел от камеры, резко мотнул головой:
— Идем. Держись впереди меня. Если заметишь его, дай мне понять.
— Но, Док... Ты не должен этого...
— Есть много такого, чего не следует делать! — Его слова снова подстегивали, как плетка. — А теперь идем!
Она тронулась с места быстрой походкой, потом еще прибавила ходу, поскольку он, со своим размашистым шагом, едва не наступал ей на пятки. Почти что трусцой она добралась до зала ожидания, окинула его тревожным взглядом. Понукаемая настойчивым покашливанием Дока, торопливо огляделась по сторонам. Потом — и теперь она действительно передвигалась трусцой — она направилась к воротам, через которые надо было выходить к поездам. От быстрой походки икры обжигало огнем. У нее отлетела пуговица от блузки, и она бежала, придерживая ее одной рукой, мчалась по коридору как одержимая — известная преступница, идущая по следу четверти миллионов украденных и вновь украденных долларов, и где-то внутри нее ребенок, которым она была в этот тяжелый и страшный миг, рыдал от гнетущей жалости к себе. Так нечестно! Ей это все осточертело, и она больше не хочет играть. Начать с того, что она никогда не хотела играть!