Сгинь!

Реньжина Настасья

Женщина сняла с себя старомодную безразмерную фуфайку, под ней обнаружилось хрупкое, чуть ли не девичье тело – узкие плечи, маленькая грудь. Остальная одежда тоже ужасно старила ее: мешковатая юбка в пол, растянутая серая кофта. А перед кем здесь красоваться? Перед белками? Или перед соседом? Вот еще!

Он зашел следом. Скинул на пороге валенки, на правой ноге размоталась портянка, волочилась теперь, оставляя за собой мокрый след. Странная привычка носить портянки поверх носков. Ты уж выбирай – или одно, или второе. Он не выбирал:

как хочу, так и ношу.

Мужчина прихрамывал: это врожденное, сколько себя помнит, всегда хромал. Может, конечно, он приобрел этот недуг в раннем детстве, но разве точность сроков избавит от проклятой хромоты? Да и он к ней привык. Приноровился с ней жить и даже бегать. Просто делал это чуть неуклюже.

Лицо мужчины непримечательное, не за что зацепиться. Обычные глаза, обычный нос, обычный рот. Смотрел на все угрюмо, не улыбаясь. И всего одна особенность – шрам во всю щеку. Выпуклый, красный, так и притягивает взгляд. Волосы с сединой на висках, нечесаные, залысин нет. Под ногтями – грязь.

Мужчина недовольно ворочал лавки, кряхтел и поглядывал на женщину злобно, топал и грохал мебелью. Она же повернулась к нему спиной и пол принялась намывать. Спина ее то и дело вздрагивала, будто женщина вспомнила что. По избе разнесся запах хлорки. Закрой глаза – и ты словно в больнице.

Она и закрыла. Она и представила. Прижала к бедру мокрую тряпку. По голой ноге побежали грязные ручейки, но женщина словно не чувствовала их. Вот бы в больнице его найти, маленького, жалкого, в палате, в бинтах, с синяками под глазами. Почему не в больнице? Почему даже не в гробу?

Вот бы в больнице, все было бы не так и не здесь.

Уборка не обновила, не сделала весенним их жилище.

Приземистая снаружи, внутри изба была столь же неуютна. Стены и потолок давили, прижимали к полу. Оконца потемнели от печной копоти. Электричества нет. Вечером в избе царил уютный полумрак: мужчина развесил по потолку лампы-фонари на батарейках, но им не хватало сил осветить каждый уголок.

Одна большая комната. Все деления на коридоры, кухни и закутки – условные. Стены возведены мысленно.

Правый дальний от входа угол отгорожен красной занавеской на натянутой леске – там кровать женщины. Посреди комнаты неуклюжая печь, не большая, не маленькая, сделанная не по уму – как попало. Кирпичик не к кирпичику, цемент кой-как намазан. Затопишь ее, как поползет меж кирпичей едкий дым, а от топки вверх чернота. Женщина когда-то оттереть ее пыталась, да только размазала, хуже сделала.

Сразу у входа – череда самодельных вешалок, на них ворох тряпок. В углу, где больше окон, пристроился неуклюжий деревянный стол и две не менее неуклюжие табуретки. На столе – скатерка с мелкими голубыми и розовыми цветочками да чайник на подставке. Цветочки от времени поблекли, а сама скатерть покрылась дырками, но заменить ее нечем, приходится терпеть такую.

Далее – полупустой шкаф. Скорее, гроб для вещей. Махина, грубо сколоченная из необработанных

досок, неровные полки, кривые ножки, кое-как собранные из тех же досок дверки. Шкаф самодельный, собирали его наспех и без любви. Этакому уродцу и названия нет, но по привычке именовали шкафом.

На нем покоилось радио, ужасно старое, барахлящее и большую часть времени бесполезное. Иногда вдруг поймает волну, заиграет песню, становится чуточку веселее. А то притащились в такую даль без телефонов (условие мужчины), телевизора не имели, книг тоже, довольствовались друг другом (ха!), лесом и скукой.

Скука – то еще удовольствие.

Еще одна красная занавеска, на сей раз в другом углу, и кровать мужчины за нею же. Сундук – тоже самодельный из досок, тоже больше на гробину похож. И лавки, лавки, лавки вдоль стен.

Когда-то по стенам еще и нары были прибиты – постели в два этажа, но их в первые же дни разобрали, а доски на растопку бросили. Без нар стало уютнее.

Были также половики, старые, серые, затертые до дыр, но женщина их уже на улицу вытащила.

Лавки на место поставили, полы просушили. Стали весну ждать.

А та и не пришла.

Обманула.

* * *

Март выдался не весенним.

После оттепели поднялась такая пурга, какой за всю зиму не видали. Фонарь над входной дверью раскачался от ветра до громкого протяжного скрипа, невозможно слушать – ноет и ноет. Словно знал, что вот-вот беда случится. Словно оплакивал умершего. Словно предупреждал: «Высоко сижу, далеко гляжу, ярко свечу – открывайте ворота несчастью, оно уже на пороге».

Женщина выглянула в окно и не увидела ничего: белая снежная стена закрыла собою двор и лес. Зачем-то она побежала к другому окну, потом к следующему, но везде показывали одно – снег. Ветер уже пробрался в печную трубу и гудел там, запугать хотел.

«Ничегошеньки у тебя не получится!» – подумала женщина и хлопнула заслонкой.

Застынет печь – мерзни потом.

За полчаса сугробы намело по самые окна. Мужчина попытался открыть входную дверь, та двинулась на три сантиметра и встала – завалило. Через щелочку пурга тут же попыталась ворваться в дом: в трубу не пустили, так я тут войду!

В приоткрытой двери вьюга выглядела еще страшнее: снег раздирало ветром, он метался в разные стороны, затем поднимался столбом вверх и, усталый, бросался на землю.

Фонарь над входом заскрипел настойчивее и громче, будто завидев людей, умолял его спасти и забрать в дом.

Мужчина захлопнул дверь, мрачно глянул на снег в коридоре. Женщина намек поняла, сбегала за метлой, сгребла все в кучу, затем на совок. Долго стояла: думала, куда же выбросить. Свалила в таз. После присела к печи, где уже грелся сосед. Сунув в валенки руки, он задумчиво елозил ими друг о друга.

Женщина прижалась спиной к печи плотнее, еще ближе к драгоценному теплу, так, чтоб аж через лопатки жар проник в тело.