Сгоревшее лето
Шрифт:
– О чем? – Аня потянулась за печеньем.
– Не знаю, понравится ли тебе эта идея… Здесь недалеко есть художественная студия. Я знаю, там вполне себе хорошая обстановка, туда ходила пара моих знакомых, говорят, место отличное. Ты же этим летом все равно у меня будешь жить? Будет тебе интересное занятие, и всего в двадцати минутах езды отсюда.
Аня скептически заметила:
– Мне уже не двенадцать, чтобы по кружкам ходить.
– А кто тебе сказал, что это кружок? Это настоящая художественная студия, причем для взрослых. Причем
Аня задумалась, кроша печенье на желтой тарелке тонкого фарфора.
– А вы уверены, что с меня там будет толк? Вы ведь даже не знаете, что я рисую.
– Я бы рада узнать, да ты же мне ничего не показываешь!
Аня замялась. Больше всего на свете она любила рисовать, и все, что касалось этого странного рукотворного мира искусства, восхищало ее как ничто другое. Полотна, расписанные акварелью, гуашью или масляными красками, романы, рассказывающие о разных людях и удивительных уголках мира, знаменитые оперы и балеты, застывшие в камне фигуры, тысячи лиц и сюжетов. Мир искусства казался Ане волшебным, окруженным чудесной вуалью, а мир вокруг, такой реальный и полный тоски, был будто бы фоном, расплывчатым и невзрачным.
Никто в Аниной семье не разделял этого восторга. Саша считал, что любовь к искусству – это как минимум скучно. Мама, больше всего на свете любившая красное вино и толстые глянцевые журналы, была гораздо больше озабочена тем, как приобщить Аню к более простым житейским радостям, и в этом плане была довольна сыном гораздо больше, чем дочерью. Для отца искусство было чем-то вроде бесполезной сентиментальности, граничащей с глупостью, ведь это не касалось никоим образом ни футбола, который он мог смотреть, не отрываясь, ни его лично.
Дорожный чемодан Аня укрыла коконом наклеек незадолго до отъезда к тете. Увидев пеструю поклажу, отец фыркнул.
– Аня, тебе сколько лет, десять?
Та вздохнула. Если бы можно было вернуть все те драгоценные часы жизни, потраченные в прошлом на увещевания, доказательства, крики и скандалы! В голове то и дело всплывали мысли о скором отъезде, и Аня каждый раз хваталась за них, как за спасательный круг. Помогло в этот раз.
– Ты зачем этой дребеденью сумку обклеила?
– Я подумала, что получится красиво.
В коридор вышла мама.
– Что за шум, а драки нет?
Отец картинно указал на Анин чемодан.
– Ты видела, чем она занимается? Как будто снова в школу вернулись. Зря мы тогда тебя в художку не записали, Анька! Может быть, ты бы там выросла из всех этих рисуночков и поделочек.
Мама подошла к дочери и приобняла ее за плечи.
– В самом деле, Ань. Пора бы тебе стать серьезнее.
Аня поспешила освободиться из родительских рук и сказала:
– Я вполне серьезна. Действительно жаль, что с художкой тогда не вышло. Но я все равно обклеила бы этот чемодан, я давно мечтала это сделать.
Отец расхохотался.
– Зря мы тебя к Маринке отправляем, у нее тоже квартира барахлом засыпана. Какие мечты, такая и
– Миш, не забывайся, пожалуйста, – сказала Анина мама и нахмурилась.
Отец развел руками.
– Я всего лишь сказал правду! Почему ты вечно обижаешься? Твоя сестрица свою хорошую квартиру непонятно во что превратила, сама же видела!
«Все лучше, чем здесь, по крайней мере, барахло интересно разглядывать», – подумалось Ане, но вслух она ничего не сказала. Отражать нападки родни было привычным делом, но сил на это оставалось с каждым днем все меньше.
Она даже растерялась, когда тетя Марина проявила такой искренний интерес к ее «рисуночкам-поделочкам». Аня давно привыкла считать это свое увлечение не достойным ни внимания, ни времени, а потому запрятывала альбомы и скетчбуки подальше от посторонних глаз. А то кто-нибудь найдет, лекции начнутся по новой и не стихнут до самого вечера.
Но что, если глаза тети Марины не такие уж и посторонние?
Чтобы не передумать, Аня схватила главную свою драгоценность – большой альбом для рисования на спирали с плотной обложкой – и решительно положила на кухонный стол перед тетушкой.
Та с улыбкой заметила, открывая альбом:
– Немаленькие просторы для творчества!
Аня просто стояла рядом и никак не решалась прокомментировать свои творения. Тетя Марина открыла альбом прямо на середине. На одной из страниц был изображен полутемный вокзальный зал ожидания с двумя рядами кресел в глубине и силуэтами сидящих людей. На следующей странице открывался вид из окна поезда. Легкими штрихами было обозначено приоткрытое окно, обрамленное светлыми шторками. За стеклом можно было узнать небольшую железнодорожную станцию, а рядом – аллею с круглыми клумбочками и несколько человек, ожидающих прибытия поезда.
– Хронология твоего путешествия сюда? – с улыбкой спросила тетя Марина.
– Да, вроде того, – ответила Аня. – Есть в дороге что-то такое… У меня почти из всех моих поездок есть наброски.
– Я бы не назвала это набросками, это вполне себе законченные рисунки, – констатировала тетушка, переворачивая страницу.
Увидев изображенное, она вздрогнула. С листа на нее смотрели глаза, сверкавшие во тьме. В них, как в часах, стояли шестеренки, и казалось, что они в любой момент могут начать двигаться, отсчитывая секунды.
Дальше шли рисунки моря, полей и тихой пристани, клочок берега с деревянной беседкой, сад с тонкой рябиной, засыпанной снегом. Были и совсем маленькие наброски – дома, цветы, далекий лес, лодки, горы, причудливые скопления белых облаков, похожих на сахарную вату…
Тетя Марина закрыла альбом и объявила:
– В этом всем что-то есть. Надеюсь, ты не забудешь меня, когда прославишься.
Аня засмеялась и кивнула. В эту минуту она жалела лишь о том, что не решалась показать альбом раньше, а где-то внутри стало тепло-тепло.