Шаги навстречу
Шрифт:
В салоне повисает неловкая пауза, когда я замолкаю. Наконец Энн спрашивает:
— Мам, как думаешь, я могла бы водить машину?
Энн получила права, когда ей почти исполнилось шестнадцать, но через пару недель после этого ее сердце остановилось, и она едва не утонула в бассейне. С тех пор из-за медицинских процедур да и из-за моего нежелания подвергать ее любому риску за руль ей садиться не разрешалось.
— Думаю, нет, — бормочу я.
— Почему?
— Потому что я не уверена, что ты к этому готова.
— Когда тебе было столько же, сколько и мне, ты ездила на машине в школу.
— Знаю,
Энн отвечает мне неприязненным взглядом.
— Я морж, — бормочет она себе под нос.
— Что это означает, милая?
— Ничего. Ты все равно не поймешь.
Когда мы приезжаем в дом престарелых, где сейчас живет бабушка Грейс, невзгоды дня набирают обороты. Последние девять месяцев я убеждала себя, что бабушка прожила долгую жизнь. В конце концов, она умирает от старости. Но на самом деле просто от старости еще никто никогда не умирал — что-то должно дать осечку. В случае с бабушкой — разум.
Как мне объяснили, у бабушки Грейс необычная форма болезни Альцгеймера, из-за которой некоторые функции организма, например дыхание или сердцебиение, дают сбой: организм «забывает», как правильно функционировать. Как и у других больных, страдающих болезнью Альцгеймера, у бабушки все чаще случаются приступы старческого слабоумия, но самая большая угроза для ее здоровья кроется не в том, что она может забыть, кто она и где находится, а в том, что ее тело просто забудет, как функционировать, и сердце может внезапно прекратить биться.
Когда мы входим в ее палату, я вижу, насколько она изменилась со времени моего последнего визита. Волосы спутаны от постоянного лежания на кровати, от стоящих у кровати приборов в нос тянутся трубки, а к телу в тонкой больничной сорочке ведут электрические провода.
При виде нас глаза ее загораются, и это означает, что сейчас она находится в одном из лучших своих психических состояний. Пока.
Она что-то говорит, но слова ее трудно разобрать.
— Моя любимая Эмили, — очень медленно тянет она. — Ты приехала.
— Конечно, мы приехали, бабушка. Мы все соскучились по тебе.
Она несколько раз сглатывает, прежде чем может произнести:
— Я тоже.
— Помнишь правнуков? Энн, Бри и Кейд. Они с радостью приехали тебя проведать.
Бабушка кивает.
— Спасибо, что разрешила нам пожить в своем доме. Для нас это прекрасная возможность отдохнуть летом на побережье. Мы каждый день будем тебя навещать.
Глаза Кейда округляются.
— Каждый день? — шепчет он с противоположной стороны кровати.
Я предостерегающе смотрю на сына.
Бабушка улыбается — по крайней мере, насколько позволяют растянуться в улыбке тонкие губы.
— Это теперь ваш дом. Мой вам подарок. — Она медленно поворачивается к Энн: — И тебе.
— Спасибо, бабушка Грейс, — вежливо благодарит Энн.
— Да, спасибо, бабушка. Не стоило, конечно, потому что это огромный подарок.
Ее глаза затуманились. Даже такая простая беседа ее утомила. Мысленно я возвращаюсь к их с дедом снимку у Эйфелевой башни. Не могу не испытывать жалости.
Я опускаюсь на стоящий справа от бабушкиной кровати стул:
— Бабуля,
Она кивает, поднимает морщинистую, трясущуюся руку и говорит:
— Дети, никогда не старейте. Ищите другие пути… но не слишком усердствуйте.
И тут же засыпает. Когда глаза ее плотно закрываются, дети готовы тут же дать деру.
— Теперь можем уходить? — спрашивает Кейд. — Тут так воняет.
Мы только что пришли, но никто не может сказать, как долго бабушка будет спать, поэтому я уступаю и мы отправляемся домой. Одна проблема: когда мы возвращаемся — заняться нечем. На улице не прекращается ливень — значит, на пляж не пойдешь. Телевизор не работает. А из дому мы забыли привезти настольные игры. Мы несколько раз сыграли в карты бабушкиной колодой — вот и все развлечения.
Как ни печально, но четверг ничем не отличается от среды. Мы все едем проведать бабушку, что совсем не добавляет оптимизма, а потом возвращаемся домой и чего-то ждем. Пусть хоть что-нибудь необычное случится!
Но вместо чего-то захватывающего и необычного… лишь сильнее идет дождь.
В пятницу, когда мы просыпаемся под очередной ливень, такое чувство, что все уже немного на грани. Еще и двенадцати не пробило, как значительно увеличивается количество жалоб и нытья по таким пустякам, как размер дома, необходимость делить комнаты, помехи по телевизору и раздражающий голубой ковер. К обеду нытье перерастает в неприкрытое ворчание на конкретные личности, звучащее на повышенных тонах и сопровождаемое сердитыми взглядами. В течение дня повышенные тона и недобрые взгляды перерастают в угрозы и взгляды, исполненные ярости; не успеваем мы и глазом моргнуть, как… бабах! Кажется, что каждый из моих детей-разбойников одновременно поднял на борту черный флаг и выстрелил из пушек в решительной словесной войне. После этого они уже не могут находиться в одной комнате и при этом не говорить друг другу что-нибудь нелицеприятное, а остаться в одиночестве — большая проблема, потому что в доме всего пара комнат.
Поскольку рядом нет Делла, роль третейского судьи по всем пустякам отводится мне.
— Мам, она надела мою рубашку! Она такая толстая, она ее мне растянет!
— Мам, ты это слышала? Она обозвала меня толстой!
— Мам, он переключил канал!
— Но, мам, только дураки смотрят это шоу!
— Мам, она положила ногу на то место, где должна лежать моя нога!
— Она меня пихнула!
— Он меня трогает!
— Она на меня смотрит!
— Ма-а-а-а-ам! Она дышит моим воздухом!
С ума сойти, как быстро все меняется. Нельзя сказать, что раньше мои дети не ссорились. В конце концов, они же дети. Случается всякое. Я предполагаю, что временами они могут ссориться или иногда подтрунивать друг над другом. Странным мне кажется другое — раньше все это не заходило так далеко. Глядя со стороны на их ссоры, можно сделать вывод, что все трое искренне ненавидят друг друга, а я не могу избавиться от чувства, что с ролью матери не справилась.
В три часа, на фоне продолжающихся баталий, звонит телефон. Я беру трубку на кухне, но едва ли успеваю сказать пару слов: