Шаги во тьме
Шрифт:
– Ушел, но не обедать. – Маршал удивленно смотрел на Заусайлова. – Если честно, я не был уверен в вашей реакции, потому пригласил его сюда. Он ждет в фойе.
Пока Савва Андреевич, извиняясь и кланяясь хозяину дома, уводил Ильина, Заусайлов молча смотрел на своего управляющего, хмурясь и будто надеясь поймать его взгляд. Но Антон Савельевич так и не поднял головы. Когда же за воротами стих цокот копыт, Александр Николаевич, глядя на закрытые двери, медленно произнес:
– Не постигаю. Хоть режьте меня. Если б он сам не признался, я бы вам не поверил.
– Почему? – удивился Маршал.
– Антон Савельевич – математический гений. Он мог бы
Константин Павлович развел руками:
– Ну вы же слышали – оба убийства были не вполне запланированными. А когда человек в состоянии ажитации, всего предусмотреть невозможно, что-то да упустишь.
Заусайлов покачал головой:
– Обычный человек – да. Но не Ильин. Он – ходячий арифмометр. Он однажды на стройке три часа доказывал подрядчику, что тот привез не тот лес. Тот на него и орал, и ногами топал, даже плюнул на ботинок. Антон Савельевич вытер плевок, аккуратно засунул испачканный платок грубияну в карман пиджака и даже не прервал реплики. Хотя тут речь о чести семьи…
– Чужая душа всегда потемки. А уж когда речь идет о любви…
После обеда, рассказав финал истории Зине, Константин Павлович вышел в сад, сел под яблоней в плетеное кресло. В лучах перевалившего зенит солнца блестели маковки собора, мелькали в розовом воздухе запятые стрижей. С прибрежных лугов принесло горячий пряный запах каких-то степных трав. Почему-то вспомнился сон, рассказанный Ильиным, про солнечное детское воспоминание. Странно – каждый раз, разоблачив очередного убийцу, Маршал спрашивал себя: а каким был этот человек в младенчестве? Ведь не родился же он сразу извергом и врагом человеческим? Когда происходит та метаморфоза, которая отделяет одну дорогу от другой? И сколько таких развилок приходится преодолеть, прежде чем окончательно выбрать свой путь? Думается, что у всех свое количество перекрестков. Кому-то и одного бывает достаточно. Вот жил себе мальчик Антоша, вырос в Антона, потом в Антона Савельевича. Встретил девушку Дашу, обвенчались, родилась у них дочь. Служил – и не за жалованье, а потому что любил то, что делал. И вдруг – две жизни вычеркнул за два дня.
Теплая рука коснулась его щеки, взъерошила волосы. Он поймал Зинину ладонь, поцеловал.
– Доволен собой?
– Как всегда.
– Жалеешь его?
– Пытаюсь понять.
– А что тут понимать. Он защищал дочь. Я бы на что угодно пошла ради ребенка.
Маршал кивнул, достал портсигар, зажигалку, но так и не донес огонек до папиросы. Вместо этого вскочил, хлопнул себя по лбу:
– Черт! Какой же я болван!
Покой публики, чинно прогуливающейся после суетливого вторника, был самым бесцеремонным манером нарушен приличного вида господином, который вел себя совершенно невообразимым образом. Он не просто бежал – он несся по Торговой с непокрытой головой, задевая прохожих и даже не извиняясь.
Через двадцать минут красный от бега Маршал влетел в калитку заусайловского дома, чуть не сбив с ног Захара, крикнул высунувшемуся на шум дворецкому:
– Хозяин дома?
Из окна кабинета свесился Александр Николаевич:
– Константин Павлович? Что?..
Но Маршал бесцеремонно перебил:
– Куда Ильин увез дочь?
– Нину? Но зачем вам?
– Я идиот, Александр Николаевич! А вы наполовину правы! Ильин не убивал провизора! Актера – да, но не Бондарева! Он защищал
Последняя весенняя суббота была по-летнему жаркой. Парило так, что воздух кисельно густел от предвкушения приближающейся грозы. Маслянистый запах сгоревшей на солнце сирени провоцировал мигрени. К вечеру небо над заливными лугами вдоль низкого берега Сосны потемнело, за дальним пролеском уже посверкивало и погрохатывало. Антон Савельевич подвел последнюю горизонтальную черту под дневной сводкой, аккуратно написал итоговое число, подул на чернила и переложил лист в бумажную папочку. В ту же минуту часы в столовой отыграли гимн и отзвонили семь раз. Пора. Он вышел из кабинета, прошел коридором к двери – ровно шесть шагов, три ступеньки, двадцать шагов до угла, от него еще тридцать, пять ступенек, фойе, четыре шага, левая дверь. Он замер на мгновение, восстановив дыхание, постучал ровно три раза.
– Входите, Антон Савельевич.
Александр Николаевич отложил перо, хлопнул крышечкой чернильницы.
– Ну как там у нас дела? Славно поработали?
Ильин протянул хозяину папку, ответил:
– И поработали, и заработали. Мне к девяти в театр, я предупреждал, помните?
Заусайлов кивнул:
– Конечно-конечно. Только у меня к вам просьба – принесите мне из аптеки рублей четыреста-пятьсот. Сегодня игра у Карла Арнольдовича, а я забыл в банк заехать. У вас же есть там такая сумма?
– Там как раз пятьсот. Сейчас переоденусь и схожу.
Спустя пятьдесят четыре шага и семь ступенек – то есть уже, собственно, на крыльце флигеля – со счета пришлось сбиться. Распахнулась дверь, и из дома вылетела Нина, чуть не сбив отца с ног.
– Ох, папа, прости.
– Ты к своим лебедям?
Дочь рассеянно кивнула, поправила шаль.
– Не сиди до темноты. И возьми зонт, кажется, будет гроза.
Сменив у себя серый костюм на фрак и белый жилет, он взял галстук и направился в комнату жены – за столько лет так и не научился справляться с этими удавками, а ее узлы были идеально симметричны.
В этот раз, правда, с первого раза у Дарьи Кирилловны не вышло. Антон Савельевич перехватил дрожащие пальцы, поцеловал:
– Такая жара, а ты все мерзнешь. Руки совсем ледяные. Завтра же отправимся к доктору, с твоей мигренью нужно что-то делать. Точно не поедешь со мной? Ну хорошо. Тогда ложись, не жди меня.
Антон Савельевич поцеловал подставленную щеку, отметил про себя, что жена серьезно потускнела за последние недели, и снова пообещал себе непременно свозить ее завтра в больницу. Постоял в прихожей перед вешалкой, все-таки перекинул через локоть плащ и взял большой зонт, постоял на крыльце, прислушиваясь к далеким раскатам и вдыхая посвежевший воздух.
До аптеки ближе было через двор – двести шестьдесят семь шагов против трехсот девяносто двух. Потому Антон Савельевич направился к калитке, отмеряя счет ударами трости. Взялся за скобу, потянул и нахмурился: невидимые за развешенным бельем, о чем-то спорили два голоса, мужской и женский. Последний показался очень знакомым. Антон Савельевич замер в нерешительности: возвращаться и обходить через улицу, теряя время, не хотелось, двигаться дальше и стать свидетелем семейной сцены тоже. Промедление же делало ситуацию и вовсе неприличной: выходило, будто он подслушивает. Разрешиться сомнениям помогло то, что спорящие стали ругаться громче, и женский голос был опознан. Решительно отодвинув тростью первую сохнущую простынь, Антон Павлович пошел на голос дочери.