Шах фон Вутенов

Фонтане Теодор

Тетушка Маргарита попросилась на переднее сиденье, «чтобы ветер не дул в лицо».

Никто с ней не спорил. Она уселась на свою скамеечку, и покуда каждый в молчании размышлял о том, что дала ему сегодняшняя прогулка, экипаж все быстрее катился к городу.

Сумерки уже сгустились над ним, когда они стали подниматься на Крейцберг, и лишь купола обеих жандармских башен высились над сизой дымкой.

Глава пятая ВИКТУАР ФОН КАРАЙОН - ЛИЗЕТТЕ ФОН ПЕРБАНДТ

«Берлин, 3 мая.

Ma chere Lisette! [19]

Как рада я была получить от тебя весточку, да еще такую добрую. Конечно, ничего другого я и не ждала. Мне мало доводилось видеть мужчин, являющих собою столь верный залог счастья, как твой супруг. Здоровый, благожелательный,

скромный, с таким запасом знаний и просвещенности, каковой исключает опасное «чересчур» или «маловато». При этом «чересчур», пожалуй, еще опаснее. Ибо молодые женщины склонны требовать: «У тебя не должно быть других богов, кроме меня!» Я чуть ли не ежедневно наблюдаю это у Ромбергов, Мари не очень-то благодарна своему умному и достойному супругу за то, что политика и французские газеты заставляют его забывать о визитах и нарядах.

19

Моя дорогая Лизетта! (франц.)

Единственное, что меня встревожило, это твоя новая родина. Мазуры всегда представлялись мне сплошным гигантским лесом с сотнями болот и озер. Вот мне и подумалось, как бы это новое отечество не повергло тебя в меланхолическую мечтательность, которая может положить начало тоске по родине, а не то даже печали и слезам. Ведь тут и мужчина испугается, говорила я себе. Вдруг, к великой моей радости, я узнаю, что ты избегла и этой опасности и что березы, растущие вкруг твоего замка, веселые и нарядные, как на троицу, а не плакучие кладбищенские березы. A propos [20] , хорошо бы ты, при случае, объяснила мне, что это за напиток березовый. Меня давно уже разбирает любопытство, но попробовать его мне пока что так и не довелось.

20

Кстати (франц.).

Ну а теперь расскажу тебе о нас. Ты участливо расспрашиваешь меня обо всем и обо всех, хочешь даже услышать о последней принцессе тети Маргариты и о новой путанице с именами. Как раз об этом я могу тебе поведать, ибо не прошло и трех дней, как нас до глубины души потрясла пресловутая путаница.

Было это, когда мы ездили в Темпельгоф с господином фон Шахом, тетушку тоже пришлось пригласить на прогулку, поскольку это был ее день. Ты же знаешь, что каждый вторник она у нас обедает. Вместе с нами она посетила «цюрковь», где при виде икон, восходивших к католическим временам, не только настойчиво и упорно требовала искоренения подобного суеверия, но к тому же всякий раз обращалась с этим требованием к Шаху, словно он заседает в консистории. Тут мне приходится отложить перо, чтобы от души посмеяться (не знаю уж, достоинство это или недостаток, но я все представляю себе с одинаковой живостью). Au fond, это, конечно, не так уж смешно, как кажется в первую минуту. В Шахе есть что-то консисторски торжественное, и, если я не ошибаюсь, именно эта торжественность восстанавливает против него Бюлова. Много, много больше, чем разность убеждений.

Право, по моим словам можно подумать, что я здесь принимаю сторону Бюлова. И не знай ты всего из характеристики, данной мною нашему другу, ты не могла бы уяснить себе, как я его ценю. Да, нынче больше, чем когда-либо, хотя мне и довелось испытать из-за него много горького. Но люди в моем положении научаются быть кроткими, забывать обиды, прощать. Если бы я этому не научилась, как могла бы я жить, я, так сильно любящая жизнь? Последнее - слабость (как я где-то вычитала), свойственная тем, в ком она менее всего понятна.

Но я обмолвилась «много горького», и мне хочется тебе об этом рассказать.

Это случилось только вчера, во время нашей загородной прогулки. Когда мы из деревни направились в церковь, Шах шел с мамa. Не случайно, это было подстроено, и подстроено мною. Я их оставила вдвоем, так как хотела вызвать на объяснение (ты сама понимаешь - какое). Тихие вечера, когда идешь по полю и не слышишь ничего, кроме вечернего звона, ставят нас выше мелких оглядок, освобождают нашу душу. А освобожденные, мы находим нужные слова. О чем они говорили, я не знаю, во всяком случае, не о том, о чем им надо было говорить. Наконец мы пришли в церковь, насквозь пронизанную красноватым сиянием заката, все в ней ожило и стало незабываемо прекрасно. На обратном пути Шах пошел уже со мною. Он очень интересно говорил, и в тоне для меня столь же приятном, сколь и неожиданном. Каждое его слово осталось у меня в памяти и дает мне повод для размышлений. Но что же произошло дальше? Когда мы подошли к деревне, он сделался молчалив и стал дожидаться мамa. Затем предложил ей руку, и так мы направились к гостинице, где стояли экипажи и толклось множество людей. Меня словно кольнуло

в сердце, ибо я не могла отогнать от себя мысль, что ему было бы неприятно под руку со мной появиться в толпе. При его тщеславии, а это свойство нельзя не признать за ним, ему невозможно возвыситься над мнением людей, и насмешливая улыбка на неделю приводит его в дурное расположение духа. При всей своей самоуверенности, в этом единственном пункте он слаб и зависим. Никому на свете, даже мамa, не сделала бы я подобного признания, тебе одной я должна открыться. Если я ошибаюсь, скажи, что мое несчастье сделало меня мнительной, отчитай меня как следует и будь уверена, что я с благодарностью приму твои суровые слова. Ведь, несмотря на тщеславность, я ценю его больше, чем кого бы то ни было. Говорят, что мужчины не вправе быть тщеславными, потому что тщеславие комично. По-моему, это несколько преувеличено. Но если эти слова верны, значит, Шах - исключение. Я не терплю эпитета «рыцарственный», но другого для него подобрать не умею. Есть в нем, пожалуй, и что-то большее; он сдержан, внушает уважение или, во всяком случае, исполнен врожденного обаяния, и, если случится то, чего я желаю для мамa, да и для себя тоже, мне нетрудно будет занять по отношению к нему вполне достойную позицию.

И еще одно. Ты никогда не считала его особенно умным, а я лишь боязливо тебе возражала. Но ум у него наилучший, то есть средний ум честного человека. Я думаю об этом всякий раз, прислушиваясь к его спорам с Бюловом. Тот возвышается над ним настолько же, насколько стоит ниже его. Сейчас мне вдруг пришло в голову, что злость, которая при таких столкновениях вскипает в нашем друге, сообщает ему находчивость и даже остроумие. Вчера он назвал Зандера - тебе этот муж хорошо известен - Санчо Пансой Бюлова. Вывод напрашивается сам собою, и, по-моему, вполне благоприятный.

О публикациях Зандера сейчас говорят больше, чем когда-либо; время разжигает интерес к острополемической литературе. Кроме статей Бюлова, вышли в свет еще статьи Массенбаха и Пулля; посвященные объявили их чем-то невиданным и неслыханным. Все ополчаются на Австрию, сызнова доказывая, что «кто в беде, над тем и посмеются». Шах, возмущенный этим наглым всезнайством, как он выражается, вернулся к прежним своим радостям - скаковым лошадям и гравюрам на меди. Его маленький грум становится все меньше. Как для китаянок непременный атрибут красоты - маленькие ножки, так для грумов - миниатюрное телосложение. Я, со своей стороны, отрицательно отношусь и к тому и к другому, особенно к забинтованным китайским ножкам, и напротив, с удовольствием влезаю в удобные туфли. Никогда я не могла бы руководить им, его вдохновлять, делать такое умеет разве что моя дорогая Лизетта с деликатностью, которая ей свойственна. Передай мой поклон своему милому мужу, согрешившему лишь однажды, когда он увез тебя от нас. мамa тоже кланяется и целует свою любимицу, я же только прошу тебя, среди полноты счастья, тебе дарованного, не забывай ту, которая принуждена довольствоваться лишь малой его толикой.

Виктуар».

Глава шестая У ПРИНЦА ЛУИ

В тот вечер, когда Виктуар писала письмо Лизетте фон Пербандт, Шах, в своем доме на Вильгельмштрассе, получил приглашение от принца Луи, собственноручно им написанное.

Оно гласило:

«Милый Шах. Я всего три дня нахожусь в стране Моабитской и уже жажду людей и разговоров. В четверти мили от столицы ее уже не чувствуешь и оттого тоскуешь по ней. Могу ли я надеяться завтра видеть Вас у себя? Бюлов со своим неразлучным издателем уже дали согласие, так же как Массенбах и Пулль. Словом, сплошная оппозиция, а она всегда меня тешит, хоть я и борюсь с нею. Из Вашего полка будут еще Ноштиц и Альвенслебен. Итак, форма одежды - непарадная, время - пять часов.

Ваш Луи, принц Прусск.».

В назначенный час экипаж Шаха, предварительно заехавшего за Альвенслебеном и Ноштицем, остановился перед виллою принца. Она стояла на правом берегу реки, окруженная заливными лугами; из ее окон открывался широкий вид на Шпрее и далее, вплоть до западного края Тиргартена. Парадный подъезд находился с обратной стороны. Торжественная лестница, устланная ковром, вела на просторную площадку и оттуда в зал, где принц встречал гостей. Бюлов и Зандер были уже там, Массенбах и Пулль письменно извинились за то, что не могут быть. Шах остался этим доволен, ему уж и одного Бюлова было предостаточно, и ни малейшего желания видеть большее число гениев он не испытывал. Был еще день, но в столовой, куда они проследовали, уже горели свечи и - правда, при открытых окнах - были опущены жалюзи. С этим искусственным светом, к которому примешивался свет, проникавший снаружи, прекрасно гармонировал пылающий камин. Спиной к нему сидел принц, сквозь створки жалюзи глядя на деревья Тиргартена.