Шах одноглазому королю
Шрифт:
— Покажите мне реципиента.
Генерал открыл папку и пододвинул мне. К пожелтевшей регистрационной карточке пересыльного пункта была пришпилена скрепкой старая фотография. С нее на меня смотрел стриженый под ноль пацан лет двадцати с двумя кубарями на петлицах гимнастерки.
— Лейтенант Мальцев Василий Васильевич, 1921-го года рождения. — сказал Дед.
— Комсомолец, наверное. — отметил я.
— Так точно. — согласился генерал.
— И мне достанется его память?
— Обе. — встрял Бортников-Минаев. — Обе памяти. Долговременная
— А, как я отличу, где его, а где моя? — вот они-детальки-то, вот. — Для меня, к примеру, Сталин кровавый тиран, а для него — Бог. Крышу не сорвет от таких внутричерепных противоречий?
— У вас не сорвет. — опять ответил майор-профессор — У вас очень высокие, я бы даже сказал, сверхвысокие внутренние резервы мозга. Настолько высокие, что даже сверхпороговое раздражение коры и подкорковых структур в результате психотравмирующих событий высокой интенсивности, не вызывало у вас нарушений психики. Собственно, — это главная причина, по которой мы выбрали для переноса, именно, вас. Ваше сознание без труда вытеснит сознание реципиента, а его память будет для вас выглядеть... — он на секунду задумался, подбирая слова. — как некая дополнительная информация, вроде той, которую вы могли где-то прочитать или увидеть.
Понятно. В медицинской карте уже покопались. Кто б сомневался?
— Сколько времени у меня будет акклиматизацию?
— Там климат от нашего ничем не отличается. — заверил генерал. — Будешь на месте в 02.00 часов 12.08.1941 года. Внедрение произойдет во сне. Так безопаснее.
— Климат может и не отличается. — согласился я. — а вот за чужой хер руками браться это... — я задумался на пару секунд. — Сука, еще и чужую жопу вытирать от чужого говна.
— Руки тоже будут не твои. — успокоил меня Дед. — Не парься.
— Конечно, не мои. — согласился я. — Все не мое.
— Справишься. Не впервой.
— Как сказать. — что-то мне не видать было дьявола в деталях. — Чужую шкуру, в буквальном смысле этого слова, натягиваю впервые.
Стоп. Вон она мелькнула. Кисточка на хвосте дьявола.
— А что будет с моим бренным телом здесь, пока я буду мир будущего спасать от неминуемой гибели? — вежливо поинтересовался я.
— Собственно ничего. — опять подключился к разговору Бортников-Минаев. — время здесь для вас остановится.
— То есть, если я вернусь, здесь для меня пройдет... — вопросительная пауза.
— Пара секунд. Не больше. — ответил профессор-майор. — Вы просто проснетесь на столе.
— Так я буду спать?
— Да. — просто сообщил он мне. — Мы перед переносом сделаем вам инъекцию наркоза. Перенос, как и возвращение, всегда проходят во сне.
Мне все предельно ясно. Вколют новую хрень какую-то, в качестве эксперимента, и я под ней во сне буду немцев мочить. Потом расскажу насколько для меня все это реально выглядело.
Хер с ним. Перевод обратно в Восьмерку того стоит.
Маленький аспект осталось уточнить.
— А если меня там убьют? — еще более вежливо поинтересовался я снова.
Профессор-майор
— Мы не знаем, что произойдет в этом случае. Подобные эксперименты на людях не проводились.
— А не на людях? — не отставал я.
— Не на людях они вообще не проводились. — честно ответил он.
Не поймал. Юркий дьявол оказался.
— Прощальный ужин будет? — спросил я генерала.
— В смысле, как последний в американской тюрьме? — улыбнулся генерал. — а зачем? Ты ж все равно выпендришься как-нибудь. Одну оливку хочешь заказать?
— Нет. Оливку уже Фегер заказал. (Виктор Фегер был наркоманом и серийным убийцей, последним стало убийство врача. На свой последний ужин он попросил одну оливку с косточкой — надеялся, что после смерти из его могилы вырастет оливковое дерево) Вопросов и предложений больше не имею.
— Отлично. — сказал дед и показал рукой на комнату с медотсеком Чужого. — Бери бумаги и иди изучай.
Документов было много, но они либо дублировали друг друга, либо никакой практической ценности не имели. Выучил я их быстро. Меня этому хорошо в свое время научили.
Я выкурил сигарету, запихал окурок под стол и вернулся к Деду с напарником.
— Ваше приказание выполнено, Павел Александрович. — я протянул Деду папки.
Он открыл одну из них наугад, заглянул в нее и спросил:
— Когда родился Вебер?
— 8 мая 1898 года по старому стилю. В Царском Селе Петербургской губернии, в дворянской семье. Отец Александр Филиппович Вебер был чиновником Министерства юстиции и доцентом Санкт-Петербургского университета, впоследствии стал профессором Ленинградского университета. Мать Юлия Семеновна Вебер — домохозяйка. — я улыбнулся. — Обижаете, товарищ генерал.
— И в мыслях не было. — ответил он. — Постоянно тебе поражаюсь. Про подводную лодку помнишь?
— Это когда немецкие диверсанты на подлодке приплыли к Манхеттену? — уточнил я. — Конечно помню. Они были настолько поражены огнями мирного Нью-Йорка, что забили на боевую задачу и все сдались в плен ближайшему полицейскому. Устали, видать, пацаны от войны. После войны никто из них в Германию не вернулся. Все в США остались.
— А ты не устал? — спросил меня Дед.
— Ленинград сорок первого — это, далеко, не Нью-Йорк сорок первого. — рассмеялся в ответ я. — И задачу выполню и обратно вернусь.
— Блядь! Знаю, что это невозможно, но почему-то я тебе верю. — задумчиво проговорил он.
Я впервые услышал, как Дед матерится. Впервые за двадцать с лишним лет знакомства.
Убойная же должна быть эта экспериментальная наркота, если колоть будут мне, а торкает Деда.
Причем еще даже до укола.
— Кирилл Александрович у вас все готово? — спросил Дед Минаева.
— Да. — коротко ответил тот. — Можем начинать
— Не знаете случайно «Мальборо» с фильтром в сорок первом уже выпускали? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь, и пошел к двери.