Шахта
Шрифт:
— Да ладно, — отводил он глаза. — Приду когда-нибудь...
Но однажды высказался с раздражением, надувая и без того зобастый подбородок:
— Что ты все талдычишь: приходи, приходи! А кому я там нужен?.. Неинтересно тебе со мной, я же знаю... Чего модничать-то?
— Ну нет, так нет, — остановил его Михаил, понимая справедливость слов Азоркина.
— Да ты того... Не сердись! Может, не то сказал... У нас с твоей Валентиной никак, понимаешь, по-человечески не выходит, — разоткровенничался Азоркин, глядя ему в глаза.
Михаила слова Азоркина не огорчили и
Михаил нет-нет, да стал замечать Азоркина в кругу ханыг, или, как их еще называли шахтеры, — «горбатых», то у шахтовой столовой, то у буфета.
Все они, эти «горбатые», замызганные, с жабистым цветом лиц, с угрозливыми и в то же время заискивающими глазами, вечно толпились у окраинных столовых и пивных, томимые жаждой и утоляющие ее от нескупых шахтерских рук. Время от времени их вылавливали дружинники шахты и свозили в милицию, но «горбатых» вроде бы не убывало.
— Ну и круговорот природы! — удивлялись шахтеры.
Азоркин со своей пенсией да с заработком для «горбатых» был нечаянным кладом, и они вились возле него, ревниво оберегая друг от друга. Михаил как-то увидел Азоркина в этой компании, тот подозвал Михаила, сунул вместо руки розоватый обрубок культи.
— Чего это ты левой? — не ожидал Михаил, но культю пожал, чувствуя, как напрягается весь.
— Левой — ближе к сердцу. Особое почтение, — ощерился Азоркин.
— Дружков нашел себе? — Михаил оглядел компанию.
— Коллектив, понимаешь... — показал Азоркин на своих приятелей, понуро следящих глазами за Михаилом. — Да ты, я знаю, никогда его не признавал.
И тут встревоженно поднялся круглоголовый, мордастый парень, запустил руку в карман драной летчицкой куртки, шагнул к Михаилу.
— Что, рабочий инструмент ищешь в кармане? — наливаясь злобой, ждал Михаил, ждал, когда мордастый кинется на него, и уже знал, как поймает его руку и загнет на вылом: он не мордастого ненавидел в этот момент, но что-то большее, чему сейчас ни размеров, ни названия определить не мог.
— Сядь, Колун, сядь, — сказал Азоркин, — а то всю жизнь будешь кашу ко рту ногой подносить...
Мордастый опустился на землю.
— Что ж он, коллектив твой, словно воронье... — сказал Михаил и, не докончив, внезапно ухватил Азоркина за воротник да так рванул вверх, что тот и ноги не успел выпрямить, как гиря развернулся в воздухе и встал, полоумно тараща глаза. — Вали-ка отсюда!..
— Не твое дело! — противился Азоркин, а сам втягивал голову в воротник, ожидая оплеухи.
— Твое!.. Мое!.. Еще увижу с ними, вторую руку оторву!
...Азоркин пришел к Свешневым на другой вечер, ввалился на веранду, плюхнулся на стул.
— Ну?
Валентина на шум показалась в дверях.
— О! — деланно обрадовался Азоркин, протянул в ее сторону культю. — Уступи, Михаил... Мягонькая она у тебя, гладенькая!
Валентина
— Ты что? С ума сошла?.. — Михаил заслонил Азоркина, выхватил у нее скалку.
— Подонку всякому оскорблять позволяешь!.. Жену защитить не можешь! Да от кого! Хоть бы от человека, а то от самого распоследнего...
— Замолчи. Дети услышат. — Он оттеснил Валентину в дом и закрыл за нею зверь. — Ну, — сказал Азоркину, — поднимайся, уходи!
Тот молчал угрюмо, сопел.
— Поднимайся. Ты меня знаешь... Я хорош, пока со мной по-хорошему...
— Ладно, — многозначительно сказал Азоркин, выходя с веранды. — Я еще приду!..
Михаил закрыл за ним калитку и вернулся в дом.
— Что же ты такой? — встретила его Валентина и принялась выговаривать: — Возишься с ним, как с малым дитятей, и не надоест тебе, своих забот мало. А от него совсем житья не стало, хоть беги!..
— Чего же ты прежде-то добрая была, защищала его от меня, а сейчас такая злая стала? — напомнил старое Михаил. — Не нужны нам праведники, а нужны угодники, — подтрунил вроде бы сам над собой.
«Беги!» — слово это, неосознанно оброненное Валентиной, больно хлестнуло по сердцу. Жил в русле дел, и вроде все было на своем месте, а тут стал что-то растекаться на рукава и протоки. Затосковал по солнцу, шахты забоялся... С людьми стал жить неладно — это только кажется, что ладно. Надо собраться с мыслями, а то ведь так дальше — больше, можно и совсем потеряться. А другого места, чтобы собраться с духом, лучше родины не найдешь.
Такой, расхристанный, я не нужен ни себе, ни людям, думалось ему. Надо развернуть судьбу покруче. Если не шахта, то, кроме родной Чумаковки, ничего мне не нужно. Встану на землю и заживу рядом с родными. Встану на землю!.. Да я ведь всю жизнь стою на земле, запоздало догадывался Михаил, только стою как-то не так: одной ногой — в Чумаковке, а другой — здесь, на шахте. Мне только мнилось, что я утвердился тут, а кровь-то моя крестьянская — разве она отпустит легко от пашни? Вот и подошел срок, и зазыбила она, кровь, мою жизнь, в которой уже не устоять так, как стоял, и остается одно: отступить к своему извечному, там отдышаться, осмотреться, окрепнуть и пойти туда, куда сердце позовет, — но уже твердо, без покачки, не на теперешних ватных ногах.
Через день Михаил подал заявление Черняеву.
— Михаил Семенович, — заговорил Черняев, волнуясь. — Сколько сил ты положил на подземных дорогах, чтоб дойти вот до такой... — показал на мехкомплекс, над которым за ребристой напряженной крышей «разговаривало», бушевало горное давление пород. — Разве не обидно теперь все это в чужие руки отдавать...
— Почему чужие? Не чужие... Что мое, то мое. А у другого свое будет.
— Ты двадцать лет рос на шахте сам и выращивал шахту, — продолжал свое Черняев. — Здесь ты, здесь твое место. И учти, здесь ты — мастер, а в деревне будешь учеником. Понимаешь, Михаил Семенович? Пройти через неимоверные трудности, выйти к светлому, о чем мечталось, и спасовать... Не принимаю и жалею!..