Шакалы
Шрифт:
Бардин глянул недоверчиво, сказал:
– Желаю успеха, – и ушел.
Гуров перестал держаться так, словно держал на голове пиалу с водой, и, насвистывая, пересел в свое кресло.
– Ты можешь не вызывать труповозку, отвези меня домой, скажи Петру, что я рассыпался и Бардин еле доволок меня от министра до кабинета. Я позвоню Марии, пусть ухаживает, сам буду думать, а ты кончай бумажную волокиту и приезжай, прихвати с собой, у меня больше месяца маковой росинки во рту не было, мозги ссохлись, следует промочить.
Мария
– Может, все-таки вызвать врача?
– У меня такое не в первый раз, я и в госпитале лежал, врачи тут бессильны и довольно однообразны. Массаж, растирка, шерстяная повязка, покой. – Гуров указал пальцем на потолок и продолжал: – Девочка, помоги мне до ванны дотащиться. Я липкий и грязный, сил никаких нет.
– Попробую, – сказала Мария, подошла к дивану, протянула руку.
Гуров легко поднялся, приложил палец к губам и захрипел:
– Мать твою, прости меня, грешного. – И прошел в ванную, пустил воду.
Мария вошла следом, прикрыла дверь и сердито сказала:
– В тебе пропадает великий артист.
– Почему пропадает? – обиделся Гуров, обнял и поцеловал женщину. – Давай поженимся.
– Зачем? – Мария отстранилась. – Штамп в паспорте ничего не изменит. Я среди сценариев найду какую-нибудь сценку объяснения в любви, ты на досуге посмотришь. – Продолжала, передразнивая: – «Давай поженимся». Таким тоном и словами говорят: давай сходим в магазин за картошкой.
– Ну, извини, практики нет.
– Короче, Гуров, у меня сегодня спектакль, мне надо хоть немного отдохнуть.
– Понял, любовь отменяется. – Гуров помолчал, оценивающе глядя на Марию. – По сценарию я должен сказать, что не имею права втягивать тебя в свои дела. Опасно…
– Эту сцену пропусти. Я сама решу, что я имею право делать, – перебила Мария.
– Видишь ли, дорогая, у нас профессии в чем-то схожи, только у меня убивают по-настоящему, а не до того, как опустится занавес.
Он взял Марию за плечо, долго смотрел в глаза:
– Ты должна меня слушаться не как режиссера, а словно господа бога. Делать должна только то, что я сказал, от сих и до сих, никаких импровизаций.
Глаза Марии потемнели, она чувствовала, что Гуров источает некую магическую силу, лишает воли.
– В театре сообщи «по секрету», что милиционер тебе до смерти надоел, сегодня-завтра ты вернешься в свою квартиру. Но сделай это так, чтоб «сегодня-завтра» могло растянуться на неделю и более. Верни поклонников, пусть встречают, провожают, ухаживают. Твой мент лежит дома, паралич разбил, потому ты не считаешь для себя возможным уйти от него немедленно. Все поняла?
– Нет, но сделаю.
– Умница. Теперь второе, возможно, главное. Ты среди своих друзей сумеешь найти четверых, не болтливых и серьезных?
– Подумаю.
– Постарайся. Надо, чтобы хотя бы один из них был со мной одного роста и телосложения.
– У нас не атлетический клуб, а театр.
– У
– Тебя хотят убить? – просто спросила Мария.
– Меня давно хотят убить, но сейчас могут заняться данным вопросом всерьез.
Мария смотрела на Гурова долго, изучающе:
– Скажи, ну зачем тебе такая работа? Это же не жизнь. Как ты терпишь?
– Привычка. Человек способен привыкнуть к чему угодно. Люди десятки лет жили в лагерях, где, казалось бы, невозможно выдержать и дня.
– У них не было выбора.
– У меня тоже небогатый выбор. И прекратим бессмысленный разговор.
– «Давай поженимся», – передразнила Мария. – Спасибо за предложение, оно безумно заманчиво.
Гуров выключил воду, зашаркал, охая и матерясь, к дивану.
– Станислав в холодильник поставил бутылку, я так и не притронулся, налей мне, пожалуйста, стопарик.
– Я решила, что ты вообще бросил пить.
– Так и есть, но сейчас можно, даже доктора рекомендуют.
– С таким талантом и служить в милиции, тебе, Гуров, надо романы писать, в театре играть, а ты черт знает чем занимаешься.
– Женщина всегда права. – Гуров вытянулся и закрыл глаза.
У Игоря Смирнова были гости, четверо демобилизованных парней, отвоевавших в Чечне. Двое были в гимнастерках без погон, двое – в тесных пиджачках, которые сохранились с довоенных времен. Они сидели за столом, выпивали и закусывали, но застолье не походило на обычную русскую пьянку. Сервировано было аккуратно, нарезано и уложено на тарелки, словно ухаживала женщина, которой на самом деле в доме не было. Ребята, прожившие в полевых условиях по два года, особенно ценили чистоту и порядок. Пили не из стаканов, а из рюмок, причем более чем умеренно, только открыли вторую бутылку. Пили четверо, Игорю не предлагали, а когда он было дернулся, старший из гостей, плотный парень лет двадцати пяти, отодвинул рюмку, веско сказал:
– Тебе, Игорь, не можно, забудь, а коли не можешь, мы уйдем. На нас крови хватает, твоей не требуется.
– Одну, за ребят, что там остались, – жалобно попросил Игорь.
– Я сказал. Нету сил терпеть, мы уйдем, а ты решай.
Сидя в грязных «Жигулях», стоявших в квартале от дома, где жил Смирнов, разговор молодых бойцов слушали бывшие оперативники, отставные менты Валентин Нестеренко и Илья Карцев. Первому уже было далеко за сорок, почти пятьдесят, второй лет на пятнадцать моложе, и вели они себя по-разному, соответственно возрасту. Нестеренко сидел почти неподвижно, слушал внимательно. Карцев, маленький, полный и вертлявый, непрестанно двигался, доносившийся разговор слушал вполуха.