Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Елизавета понимала, что это неправильно, что в этот день ничего иного, кроме всепоглощающей радости Воскресения Христова, в сердце быть не должно, что сие только оскорбляет Того, чьей помощи она просит, но ничего поделать с собой не могла. Душа была словно приколочена к телу гвоздями.
Молиться за Алексея, жарко, страстно, до изнеможения и мучительной боли в висках, как она молилась у его постели, тоже не получалось. Отчего-то все слова забылись, и она всё повторяла и повторяла своё «Господи, исцели…», понимая, что подобное моление не воспарит к небу и не достигнет сердца Иисусова. И с трудом сдерживала
Домой вернулись около четырёх. Елизавета взбежала по лестнице и ринулась в спальню, где лежал больной. Искра надежды — а вдруг! — всё же трепетала в душе.
У постели дремал в кресле Лесток.
— Как он, Арман?
Лесток потёр осоловелые со сна глаза и хмуро пожал плечами.
— Пока жив, Ваше Высочество. Но я бы на вашем месте готовился к худшему. Слышите, как он дышит? Если инфламанция затронула только одно лёгкое, надежда ещё есть, но если оба — пора звать попов.
Дышал Розум и впрямь сипло, натужно, словно это стоило ему немалых усилий.
Лесток ушёл к себе, а Елизавета, не раздеваясь, прилегла на край постели. Душу захлестнуло отчаяние. Сквозь радугу слёз она смотрела на него, и в голове была пустота, только воспоминания проносились одно за другим, точно кто-то показывал ей живые картины.
Смущённый парень в перемазанных грязью сапогах стоит среди крестьян, а она, привстав цыпочки, целует его в губы — Христос Воскресе! Вот он перед нею расхристанный, в рваной рубахе, а за руки его держат четверо мужиков, она трогает пальцем рубец от кнута на щеке. Вот он смотрит на неё, в глазах мольба — «Я стану защищать вас, как сумею. Только позвольте быть с вами рядом.» И ведь защитил… Защитил ценой собственной жизни… Тёплый летний дождь течёт по лицу, она смотрит ему в глаза почти не дыша, и рука лежит у него на груди, прижатая широкой тёплой ладонью… Она чувствует, как капли стекают по щекам, или это не дождь вовсе? Вот силуэт всадника на белом снегу, холод сенного сарая, тепло его рук, такое надёжное, успокоительное, родное… И чёрная бездна полыньи. Конец всего.
Когда всё изменилось? Когда он стал для неё близким человеком и почему она не заметила этого? Не придала значения. Почему гнала от себя понимание, что любит его?
Вот он рядом, он ещё жив, но ничего уже нельзя изменить, исправить, прожить заново, остановить… Он никогда не узнает, что она любит его.
«Твой дар велик, но я его приму!», — вспомнилось ей. Те слова оказались пророчеством.
Елизавета взяла руку, горячую, сухую, прижала к губам, целуя пальцы. Погладила по щеке, ладонь кольнула отросшая щетина.
— Я люблю тебя, Алёша, — глотая слёзы, выговорила она. — Я очень тебя люблю. Ты должен выздороветь, слышишь?! Ты нужен мне, я не могу без тебя… Пожалуйста, не оставляй меня…
Она повторяла и повторяла, словно хотела наверстать упущенное, остановить хотя бы этот миг, в который непоправимое ещё не случилось и он жив. Пока ещё жив.
И не заметила, как заснула.
Разбудили её хриплые судорожные звуки. Опершись на руку, весь скорчившись, Розум заходился мучительным кашлем. Вскочив, Елизавета спросонья не сразу поняла, что он пришёл в себя. А поняв, бросилась вон.
— Арман! Арман! Сюда! Скорее!
Появившийся Лесток засуетился вокруг больного, принялся поить горячим отваром, растирать спину и грудь,
Елизавета взяла его за руку, и он поднял на неё глаза. Они были тусклые, с покрасневшими белками, будто спечённые жаром.
— Слава Богу! Ал… Алексей Григорьевич, вы опамятовались! — Она споткнулась на его имени и в последний миг струсила, назвала совсем не так, как хотела.
Ничего. Она привыкнет. У неё ещё будет время повторить всё то, что она говорила ему нынче ночью. Теперь она снова верила в это.
Глава 43
в которой Алёшка принимает непростое решение, учится забивать гвозди и понимает, что он дурак
Выздоравливал Алёшка долго. Почти два месяца. Не хотелось ему поправляться. Век бы так лежать, чтобы Елизавета держала за руку, смотрела тепло и ласково, улыбалась. Иногда он закрывал глаза, представляясь спящим, и тогда она украдкой гладила по голове и тихо молилась о здравии. Он знал — это от того, что считает спасителем и чувствует себя обязанной ему, но до поры до времени позволял себе пользоваться её благодарностью. У него не было сил даже шевелиться, не говоря уж о том, чтобы сопротивляться самому себе.
Но телесная слабость была не главной. Душа корчилась от боли. Мучительная, временами почти нестерпимая, боль терзала его постоянно и отступала, лишь когда Елизавета держала в ладонях его руку. Это была временная передышка, но она позволяла набраться сил, чтобы жить дальше.
Едва придя в себя, он принял решение, трудное, почти невыполнимое, но он знал — единственно верное. Пока он не думал о нём, наслаждаясь каждым мгновением, когда Елизавета была рядом. Её присутствие словно солнце, согревало, лечило, нежило, отгоняя боль и тоску. Алёшка знал, что так будет недолго и позже ему придётся расплатиться за эту негу сполна, но пока позволял её себе, чтобы выжить. Выжить и запечатлеть каждое мгновение этой близости в своём сердце.
Но всё когда-то заканчивается.
Последней каплей, убедившей, что принятое решение верно, стал приговор медикусов — Лестока и ещё одного, приведённого к нему Елизаветой: петь он больше не сможет. Так и было. Алёшка и разговаривал-то с трудом, но надеялся всё же, что позже голос к нему вернётся. Он не представлял, как жить и не петь. Петь он начал, должно быть раньше, чем разговаривать. И это ощущение полёта души, широты и восторга, когда внутри всё замирает — Алёшка не знал, как обходиться без него.
Он собрался в путь тёплым июньским вечером. Елизавета с двором отправилась на несколько дней на мызу в Сарское, где нынче шёл ремонт. Алёшка с ними не поехал — отговорился слабостью. Зашёл на конюшню — он часто туда ходил с тех пор, как встал на ноги, посидел немного в деннике Люцифера, прислонясь к висевшему на стенке седлу — попрощался. И отправился искать Василия Чулкова.
Тот на заднем дворе колол дрова. С размаху всаживал топор в полено так, что то раскалывалось с одного удара ровно пополам. Алёшка вздохнул. Когда-то он любил колоть дрова, мог за раз переколоть всю поленницу, а теперь… теперь, наверное и с одним чурбаком не справится…