Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Незадолго до семнадцатого марта, своего дня рождения, Алёшка простудился — несколько дней провалялся в лихорадке и теперь мучительно кашлял, ощущая противную ватную слабость во всём теле. Рассказывать о том, что ему исполнилось двадцать три года, он никому не стал — кому сие интересно? Лишь Василию проговорился ненароком.
— Что ж ты молчал? — огорчился тот. — У меня и подарка-то нет…
— А чего болтать? — Алёшка пожал плечами.
Василий сбегал на поварню, приволок неизменных Фросиных пирогов,
Вино ударило в голову моментально — дала себя знать болезненная слабость.
— Отчего ты никому ничего не сказал? — продолжал допытываться Василий. — Елизавета всегда своих людей с праздниками поздравляет, даже дворню…
Алёшка хмуро махнул рукой и ничего не ответил.
— Ты от неё будто прячешься. — Василий пристально посмотрел на него. — Или что? Разлюбил? Не нужна боле?
— Не могу я её разлюбить, — вздохнул Алёшка. — Рад бы, да не могу…
— Тогда и вовсе тебя не пойму. — Василий плеснул ещё вина себе и ему. — После того что вы вместе пережили, она совсем по-другому на тебя смотреть должна…
— Вот именно! — заорал Алёшка и стукнул кулаком так, что одна из кружек опрокинулась, и по столу растеклась мутноватая остро пахнущая лужа. — Неужто ты не понимаешь?! Она теперь себя обязанной мне чувствует. А я не хочу её ни к чему понуждать, слышишь!
— Порой мне кажется, что благородство души Господь в наказание даёт. Одна докука от него. — Василий поморщился. — Дай ей волю самой решить, кого она любить хочет. Не бери на себя больше, чем унести можешь, а то как бы тебя тем камушком вовсе не придавило…
Как-то под утро, сползав на двор, Алёшка брёл обратно в свою комнатушку, когда распахнулась парадная дверь, и в сени вся в слезах вбежала Елизавета. Швырнув прямо на пол свою бархатную накидку, она, захлёбываясь рыданиями, бросилась вверх по лестнице.
Алёшка проводил её встревоженным взглядом — его Елизавета не заметила — немного помедлил и подобрал с полу епанчу. Мягкая ткань, подбитая ласковым мехом, нежно коснулась пальцев, и он не удержался — уткнулся в неё лицом, вдыхая знакомый запах, тонкий, волнующе-тревожный. Так пахло от Елизаветиных волос, когда он, обняв её, просыпался на сеновале.
Что за беда у неё случилась? Неужели всё-таки стало известно, что Шубина отправили в Сибирь? Алёшке представилось, как она горько плачет в своей комнате. Пойти к ней? Но чем он может утешить? Кто он для неё? Чужой человек, перед которым невозможно излить душу.
Однако мысль, что ей плохо и она совсем одна со своей бедой, не отпускала. Постояв немного у подножия лестницы, прижимая к груди плащ, он всё же не выдержал — пошёл следом. Пусть он не сможет помочь, но быть рядом, когда ей тяжело — его долг.
Анфилада тёмных комнат встретила распахнутыми дверями.
Он протянул руку, уже готовый открыть дверь, когда из-за неё послышался голос Мавры:
— Ну полно рыдать-то! На вот, выпей. Я думала, и впрямь беда…
— Как я теперь в люди выйду после такого позора? Вся прислуга… вся! В точно таких же платьях, как у меня! Господи, как стыдно!
— И зачем ты поехала к Лопухиным? Вот куда понесло? Знаешь же, что Наталья Фёдоровна терпеть тебя не может…
— Лёвенвольде сказал, там будет подполковник Рыков, что служит в ревельском гарнизоне… Я надеялась узнать у него про Алёшу…
— То-то и оно… Лёвенвольде! Эта дура ревнивая из-за него на тебя и остробучилась. Видала я давеча, как он тебе ручки целовал. Глаза, как у кота, токмо что не мурлыкал.
— Как он мне надоел, Мавруша! Видеть его не могу! С матушкой моей амурничал, а сам всё норовил ко мне под юбку залезть! Кобель проклятущий! Господи, ну что мне теперь делать? Надо мной нынче весь свет смеяться станет!
— Ничего не делать! Потешатся и забудут… Не плачь, голубка моя! Разве это горе…
— Ты прямо как сказку сказываешь… — Елизавета издала странный звук, и было непонятно, то ли всхлипнула, то ли хихикнула сквозь слёзы. — «То, Бова-королевич, не беда — беда впереди ждёт!»
— Тьфу на тебя! — рассердилась Мавра. — Накаркаешь! На вот, выпей вина горячего с кардамоном и спать ложись. К утру беды мельче делаются…
— Расскажи мне сказку, Мавруша… Ту, что нам Варварушка-горбунья рассказывала… Помнишь? Про Финиста соколиное пёрышко…
— Скажу, голубка… Скажу. Ложись. Вот так… Ножки вытягивай и глазки закрывай. Жил-был в одном царстве-государстве добрый молодец…
Алёшка аккуратно пристроил епанчу на кофейный столик возле двери и, неслышно ступая, пошёл прочь.
* * *
К началу апреля в Петербург пожаловала весна. Сперва заглянула нерешительно, словно пытаясь понять — ждут ли? И, уверившись, что ждут, вступила гордо — павушкой. Враз засинело небо, серые комковатые облака побелели и поднялись выше, под ногами захлюпала вода, и выглянуло солнце. Оно было теперь везде — в отмытых стёклах соседних домов, на шпиле глядевшего в окна собора и даже в лужах, где с непрекращающимся гвалтом плескались взъерошенные драчливые воробьи.