Шальная звезда Алёшки Розума
Шрифт:
Приближалась Пасха.
Утро понедельника страстной седмицы началось с суматохи — в нескольких комнатах сразу задымили печи. Ночью Алёшка едва не угорел, и голова поутру болела до тошноты. Озабоченный Василий сбился с ног, пытаясь разобраться, где и почему образовался засор, и когда Алёшка вместе с прочими вернулся с литургии, тот, злой и чёрный, как арап, лазал во все голландки по очереди.
— Идём, пособишь, — велел он. — Не то я до поздней ночи не управлюсь.
До обеда они бродили по комнатам второго этажа, оба в пыли и саже, пугая горничных и сенных
После обеда переместились на первый. Третьей по счёту оказалась комната Ивана Григорьева.
— Не люблю голландские печи, — сердито пыхтел Василий, засунув по плечо руку в прочистное отверстие. — Форсу много, а тепла мало. Деревенские не в пример шибче греют и чистить в удовольствие. Но всего лучше — у поморов, вот у кого печному делу учиться надо…
Пока он разглагольствовал, продувая дымоход и проверяя нормально ли работают задвижки, Алёшка стоял, прислонившись к изразцовому боку, и задумчиво барабанил по нему пальцами в такт звучавшему в голове пасхальному антифону редкого, очень красивого распева. Василий кряхтя выбрался из топочного отверстия, куда влез почти по пояс, и, громко чихнув, посмотрел на Алёшку:
— Странный звук. Где ты стучал? Ну-ка постучи ещё…
Алёшка не сразу понял, чего он хочет, а поняв, вновь принялся постукивать пальцами по изразцовым плиткам. Внезапно глухой звук сделался гулким.
— Здесь. Пусти-ка!
Василий отодвинул его в сторону и принялся долбить так и этак, нажимая на плитки. Одна из них шевельнулась под его рукой, верхняя кромка ушла внутрь, и плитка вывалилась. Поймать её Василий не успел, и глянцевый квадрат, покрытый серо-зелёной глазурью, стукнувшись об пол, развалился на несколько крупных осколков.
— Эх… Разбилась. — Алёшка присел, чтобы собрать их, с сожалением рассматривая испорченный изразец. На толстенькой глиняной плашке, напоминавшей печатный пряник, был вытеснен какой-то диковинный зверь, не то лев, не то единорог.
— Глянь-ка, Алексей…
Голос Василия прозвучал странно, и Алёшка поспешно поднялся. Под отвалившейся плиткой оказалась пустота, в которой был спрятан небольшой пузырёк тёмного стекла с притёртой пробкой, обмотанной сверху тряпицей.
— Что это? — Алёшка хотел достать склянку, но Василий схватил его за руку.
— Не трогай! Беги наверх, Лексей Григорич, веди сюда Мавру Егоровну и Прасковью Михайловну.
Через пять минут Мавра и Прасковья стояли возле печи.
— Это тот самый флакон с цыганкиным зельем, — пробормотала Прасковья и испуганно взглянула на Мавру.
— Тот самый, — подтвердила та и, чуть помедлив, достала пузырёк. Внутри переливалась тёмная жидкость. — Иди зови Лестока и Елизавету Петровну, — приказала она Прасковье.
Та бегом бросилась из комнаты.
Лесток долго изучал склянку, бултыхал, разглядывал на свет, обнюхивал пробку, затем повернулся к Елизавете:
— Сказать на глаз трудно, Ваше Высочество, надобно к аптекарю нести, анализис[164] проводить, но я бы не удивился,
Он протянул пузырёк цесаревне, но та отшатнулась, словно Лесток подал ей живую гадюку.
— Неси к аптекарю, — велела она. — Я должна знать наверное.
Зазвучали близкие голоса, раздались шаги, дверь распахнулась, и в комнату вошли Иван Григорьев и братья Шуваловы.
– ---------------
[164] анализ
* * *
На краткий миг Иван замер в дверях, окинул взглядом присутствующих, скользнул по боку голландской печи, где выбитым зубом зиял отсутствующий изразец, и глаза его едва заметно сузились.
— Иван Андреевич, это ваше? — спросила Елизавета и кивнула на склянку в руках Лестока.
Он неторопливо приблизился, взглянул на пузырёк и отвернулся.
— Что это? — Губы его насмешливо скривились. — Декокт от поносной хвори? Нет, Ваше Высочество, не моё. Но, пожалуй, может мне пригодиться. — И в мгновение ока резким движением он выхватил у лекаря флакон.
Прежде чем кто-либо успел что-нибудь понять, Иван сделал два огромных стремительных шага, схватил за руку Прасковью и дёрнул. Та, взвизгнув, повалилась, но он перехватил её за талию и притянул, крепко прижав к себе. В руке, в которой секунду назад был пузырёк с отравой, откуда-то взялся двуствольный пистоль, дуло которого упёрлось Прасковье в шею.
Это произошло так быстро и неожиданно, что все, как в сказке про зачарованное царство, застыли, кто где стоял. Лишь Розум дёрнулся было вперёд, но замер на месте, остановленный окриком:
— Стоять! Если кто-нибудь приблизится ко мне, я её застрелю! — Он обвёл глазами образовавшееся вокруг скопище соляных столбов и остановился на Чулкове. — Отправляйся на конюшню и распорядись, чтобы к парадному крыльцу подали санный возок в одноконь, мы с Прасковьей Михайловной кататься едем!
Истопник продолжал стоять, исподлобья глядя на Ивана, и тот повысил голос, который нервически завибрировал.
— Что стоишь?! Живо на конюшню! Или ты, как хороший пёс, слушаешься только хозяйку? Ваше Высочество, — он шутовски поклонился в сторону цесаревны, продолжая прижимать к себе полусомлевшую Прасковью, — извольте распорядиться! Если не хотите полюбоваться, как голова вашей фрейлины разлетится на куски. Ну?
— Вася, — во рту у Елизаветы пересохло, — сделай, как он просит.
Чулков сорвался с места и выбежал из комнаты.
— Ивашка, ты что? — с ужасом пробормотал Пётр и облизнул побелевшие губы. — Что ты творишь?
— Я? — Григорьев усмехнулся. — Я покидаю вас, кавалеры и дамы. Считайте, что я попросил отставки. Алексашка, будь другом, подай мою епанчу, вон ту, что мехом подбита, дорога дальняя, как бы не замёрзнуть.
Александр Шувалов на негнущихся ногах прошёл в дальний угол, где на спинке кресла виднелся небрежно брошенный плащ, поднял и принёс Ивану. Григорьев выхватил его и сунул себе подмышку, не убирая пистолета.