Шальная звезда Алёшки Розума

Христолюбова Анна

На Мавре сарафан смотрелся комично — толстенькая и коротконогая без даже условных намёков на талию, она выглядела, словно кукла-крупеничка[102] у домовитой хозяйки. Прасковье в непривычной одежде было явно не по себе, она то и дело нервно одёргивала плотный сарафановый подол. Лучше всех, пожалуй, разумеется, не считая самой Елизаветы, смотрелась Анна Маслова.

Елизавета окинула ревнивым взглядом её тонкую прямую фигурку — Анна шла сбоку, чуть в стороне от Мавры и Прасковьи — особой дружбы с новой фрейлиной у тех не сложилось. В последние дни она повеселела и словно бы успокоилась, начала улыбаться,

отчего внезапно похорошела и теперь совершенно не походила на ту поникшую, точно сорванный цветок, девицу, что представили Елизавете накануне отъезда в слободу.

После странной сцены, случайно увиденной ночью в сенях трапезной, Елизавета сперва вознегодовала и даже хотела прогнать бесстыжую девку вон — остановило то, что поступок этот пришлось бы как-то объяснять, а признаваться, что подглядывала, было унизительно. Словом, прогнать не прогнала, но пару раз прилюдно наговорила той гадостей. После же, остыв, стала внимательно приглядываться к Анне и гофмейстеру.

Вели эти двое себя странно. С одной стороны, их явно что-то связывало: то она бросала на него тревожный и словно бы просящий взгляд, то он улыбался ей мягко и ласково. С другой же — в переглядываниях этих не было заметно того огня, что выдаёт любовников, и Елизавета успокоилась. Но если раньше не замечала новую фрейлину — она и взяла-то её к себе, уступив просьбам Михайлы Воронцова и его матушки, — то теперь Анна Маслова вызывала у цесаревны раздражение.

Солнце уже село, небо словно сделалось ниже, и с него на луг мягко заструился сумрак, вдали яркими звёздами горели костры, вокруг которых виднелось множество народу. Впереди запели:

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты зиму зимовала?

— Зимовала я в овраге

Под осиновой корягой.

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты лето летовала?

— Летовала я в лесочке,

Под малиновым кусточком.

— Ой, да, Купалочка, Купала,

Где ты ноченьку гуляла?

— С милым до зари гуляла,

О любви ему шептала,

В уста жарко целовала.

А как солнышко вставало,

Нас с Иваном повенчало…

Среди нестройного хора послышался знакомый глубокий голос, широко разливавшийся по лугу, и Елизавета невольно нашла взглядом высокую широкоплечую фигуру. Загляделась. Он шёл впереди вместе с дворовыми людьми Елизаветы, она видела, как он переговаривался с парнями и шутил с девушками — вокруг то и дело слышались взрывы смеха. И ей вдруг тоже захотелось идти там и перебрасываться шутками с парнями, ловить на себе их восхищённые взгляды, немного кокетничать, чувствуя, как в крови словно пузырьки шипучего французского вина лопаются и разбегаются по спине колкими мурашками. Но Елизавета себя одёрнула — нынче она не за тем пришла.

Ещё на вчерашних вечорках, когда Степанида рассказывала про колдовское зеркало, что может показать любого человека, пришла мысль наведаться в табор, а выслушав рассказ Мавры про цыганскую колдунью, она решилась окончательно, хоть и страшно было до жути. Хорошо, что табор стоит неподалёку от купальского луга — можно будет отлучиться незаметно.

Окончательно

стемнело, и взошла луна круглая, как тарелка. В свете костров лица менялись неузнаваемо, а людей вокруг было так много, что затеряться в толпе казалось проще простого.

— Мы на гуляние пришли. Неча вокруг меня частоколом стоять! — прикрикнула она на фрейлин и братьев Григорьевых, топтавшихся рядом, и нырнула в какой-то хоровод. Людской поток подхватил, повлёк за собой… Чьи-то руки надели на голову лохматый травяной венок.

Оглянувшись через пару десятков шагов, Елизавета не увидела никого из своих и улыбнулась. Всё шло как нельзя лучше.

Переходя от костра к костру, она постепенно продвигалась в сторону леса, где вдали темнели округлые холмики кибиток. Непривычные глазу смуглые лица с кучерявыми смоляными волосами вокруг тоже мелькали не раз. Видно, и цыганская молодёжь вовсю веселилась на лугу.

Елизавета выскользнула из светового круга последнего костра и быстро зашагала в сторону леса. Возле кибиток тоже горели огни, но сидели вокруг них в основном немолодые цыгане. Некоторые играли на скрипках и ещё каких-то незнакомых инструментах, многие пели. Голоса звучали необычно и очень красиво. Несмотря на волнение, она невольно заслушалась. У одной из женщин спросила, как найти тётю Зару. На неё заозирались, но удивления никто не выказал, видно, желающих погадать нынешним вечером здесь перебывало уже немало.

Выяснив, где повозка травницы, пошла в сторону самой ближней к лесу кибитки. Там никого не оказалось, костёр почти погас, лишь угли ещё светились в темноте. Изредка по ним пробегали оранжевые волны, слабый язычок пламени лизал края и обессиленно таял. И Елизавета испугалась — вдруг старуха легла спать.

Однако она даже не успела подумать, что ей делать, как из-за деревьев навстречу выступила тёмная, не по-старчески прямая фигура. Елизавета попятилась, поняв вдруг, что, пожелай кто-то из этих людей сделать нечто плохое, защитить её будет некому, и даже если она позовёт на помощь таборян, ещё неизвестно, захотят ли те ей помочь.

— Что хочешь, красавица? — низким голосом спросила фигура, и было непонятно, мужчина это или женщина.

— Мне нужна тётя Зара.

— Я тётя Зара. Гадать пришла? — Она приблизилась, в руках был целый ворох какой-то травы. — Пойдём, сейчас костёр разгорится.

Женщина откинула полог своей кибитки, бросила внутрь ношу, достала из-под днища своего колёсного дома несколько смолистых сучьев и сунула в угли. Пламя вспыхнуло мгновенно, озарив покрытое глубокими морщинами лицо, и Елизавета поёжилась опасливо. Старуха опустилась на землю и сделала знак располагаться рядом, Елизавета присела.

— Ты не боишься в лес ходить? — невольно спросила она. — Мне сказывали, на Купалу в лесу опасно, вся нечисть вылезает.

— Нечисти я не боюсь, — усмехнулась старуха. — А целебные травы в Купальскую ночь самую силу имеют. Давай ручку, красавица! Посмотрю, жизнь твою расскажу.

— Я не того хотела, — запротестовала Елизавета, но цыганка уже ухватила её ладонь на удивление сильными пальцами и вглядывалась, чуть не водя по ней крючковатым носом.

— Погоди, лебёдка, не мешай. Дай мне линии твоей судьбы прочесть, а потом спрашивать будешь.