Шалопаи
Шрифт:
– Мать написала, – подтвердил Данька.
– Сильный доминошник был! – дядя Толечка вдохнул. – Ладно, впрочем, когда старики умирают. Жалко, конечно… Но вот юность! Уж кому жить-то… На кладбище успел побывать?
– На кладбище? Почему?
– Ну, у Натальи на могиле.
– Какой Натальи? – Клыш заставил себя вернуться в настоящее. Что-то из того, о чем говорил дядя Толечка, он не расслышал.
– Как то есть?! Альки нашего любовь. Наташка Павелецкая.
– Что Наташка?!
– Так десять дней назад погибла. Ты что?! Неужто мать не сообщила?.. Данька, погоди!
Хлопнула
– Дверь, слышу… А где?..
– Понимаешь, Тома, – Анатолий Фёдорович озадаченно поскреб крутую лысину. – Он, оказывается, не знал про Наталью-то.
Пригрело. Первый, ранний снег стаял, растёкся грязью по жухлой траве, по трещинам в асфальте. Промозглый двор был пуст. Лишь на скамейке у седьмого подъезда взмокшим грачонком нахохлился Гранечка. На подсгнившем брёвнышке стоял мутный, заляпанный стакашек, и таким же мутным казался Оськин взгляд, когда поднял он оплывшее лицо. Мутным и безысходным.
– Дани-ил! – в запевной своей манере протянул он. – А у меня папаша откинулся. В ванной мылся пьяный и – лампу уронил. А я как чувствовал – предупреждал.
Он угрюмо хихикнул.
– Мать перед этим опять избил. И – уронил. Судьба. Аз есмь воздастся! – отчеканил он, то ли Клышу объясняя, а скорее – в какой раз вдалбливая эту мысль в себя.
– С Наташкой что, правда?.. – Клыш зачем-то показал на окна Земских.
– Да, погиб ангел наш, Наташенька, – витиевато забормотал Гранечка. Опережая вопрос, воздел руку. – Как истинный ангел, – от молнии. К тетке в деревню ездила, и по полю на велосипеде, в грозу. Спряталась под дерево. Там и дерево-то, говорят, одно на все поле было. Прямехонько и… Хоронили в белом платье и фате, – вечная теперь невеста. Лежит, в лице ни кровинки. Как лист бумаги. А уж как Светочка рыдала. Как рыдала!
Он выудил из кармана початую липкую бутылку с кубинским ромом «Гавана» – наипаскуднейшим из всех существующих ромов – раскрутил и, давясь слезами и отвращением, сделал несколько глотков прямо из горлышка, – раньше у него так не получалось.
– Алька насчёт Наташки знает?
– В первый же день телеграмму послали. Раз не приехал, значит, не отпустили. Армия – не санаторий. А так, формально, – даже не жена.
– Как бы с горя в самоволку не рванул, – Клыш представил себе, как за тысячу километров отсюда рвется с короткого поводка вольнолюбец Поплагуев. Поёжился. Отобрал бутылку, глотнул, вернул Оське. – Где достаешь-то в безалкогольном городе?
– Это всё Фома! Раньше среди байкеров верховодил, теперь у винных магазинов. Ему тоже нынче свет с копеечку. Вернулся на гражданку, а Зулию-то Харис выдал. За Меркина, директора овощного магазина. Вот и пьёт беспробудно. Виртуозничает, как прежде, на мотоцикле.
– Как же он на байке – пьяный?
– Не-е! Байк на приколе. К вечеру выводит попастись. Растворит сарай, заведёт, голубятню откроет. Байк тарахтит, а он рядом среди дворняг. И – голуби в небе.
Из подъезда в светлом
– Хватит про Фому! Сам какой день жрешь без просыху! – Гранечка покорно сморгнул. – Ну представился папаша твой несусветный. Что ж теперь? Зато мать целее будет. Сам же говорил, – праздник!
– Праздник, – уныло согласился Гранечка. Он обхватил Светкины колени, вжался лицом. – Как жить-то с этим, Светочка?
– Вот урод, – Светка зыркнула на циферблат. Что-то прикинула. – Ладно, ступай, забегу прямо сейчас на часок.
– А не обманешь опять?! – Гранечка обнадеженно вскинул голову.
– Иди! Горе моё.
Боясь, что она передумает, Оська вскочил. Неловко кивнув Клышу, заспешил в подъезд. Перед дверью задержался:
– Сам-то надолго?
– Думал, надолго.
Светка проводила пухлую фигуру взглядом.
– Жалко его, недотепу.
– Он не недотепа. Он – нежный, – возразил Клыш. Заметил горькую усмешку. Подобрался. – Насчёт отца его… Ты что, на Оську думаешь?
– И думать не хочу! Вот уж о ком не пожалею! – оборвала разговор Светка.
Настаивать Клыш не стал. Мотнул подбородком на сарай Тиновицких.
– Оська говорит, Харис Алию замуж выдал? Как же согласилась?
– А чего она? Овца и есть овца. Стеганули и – пошла в стойло. Одно слово, – татарка!
– Как Фома перенёс?
– Нормально перенёс. Пьёт запоем.
Светка, махнув ручкой, вернулась в подъезд – вслед за Оськой.
Клыш бесцельно брёл по проспекту.
Город после первого снега стоял сырой и хмурый, будто с похмелья. Накрапывало. Потому улицы опустели.
Зато у винного, за татарской мечетью, где прежде давали с заднего хода, бесновалась толпа.
Клыш задержался у крыльца.
Оставалась минута-другая до открытия. Несколько старушек, из тех, что кормились перепродажей очереди, изо всех сил пытались сохранить порядок, выстраивая людей по номерам. Среди них Клыш приметил бабу Шуру, когда-то торговавшую в Шёлке опивками из детсадов. В пальтице с вытертым лисьим воротником, она бойко размахивала списком номеров.
И тут магазин открыли. И – все, с рёвом, криками, ринулись разом. Кто-то смял, кого-то оттёрли.
Баба Шура попыталась перегородить собою вход. Острый локоть врезался ей в зубы, отбросив к перилам. Клацнув, она осела. Вытащила разбитую вставную челюсть, попробовала соединить и – зарыдала. Смятый, бессмысленный листок с номерами валялся рядом.
Образовался бурун: из магазина принялись выбираться всклокоченные, победно трясущие стеклянной добычей люди. В узком проёме они сталкивались с прущими внутрь. Матерная ругань клубилась над крыльцом, будто гром, предвещающий грозу. В воздухе запахло дракой.
Из подсобки вышел Фома Тиновицкий. Увидел Клыша, ощерился, широко развёл руки, приобнял, окатив крепким духом.
– Здорово, кровавый!
– И вам, байкерам, безаварийной езды.
При слове «байкеры» Фома досадливо поморщился. Ткнул в крыльцо, на котором как раз начинался мордобой.