Шалтай–Болтай в Окленде. Пять романов
Шрифт:
Но вот время оказалось неудачным. Посетители им были ни к чему, они не расположены были составлять кому–то компанию. Он совершил ошибку. Судя по его решительности, он это чувствовал, хотя, вероятно, еще не понимал, почему это было такой грубой ошибкой. Теперь он начнет размышлять об этом. Почему они так не рады его видеть? Брюс видел, что такие мысли начинают циркулировать в сознании Мильта. Им придется обходиться с ним дружелюбно, иначе он поймет лишнее об их отношениях. Обнаружит, что Брюс не собирается уезжать. И тогда им
При виде Мильта Ламки в желтой спортивной рубашке, до краев накачанного пивом, Сьюзан впала в озорное, беспечное состояние, которого Брюс прежде у нее не наблюдал. Он знал людей, которых всегда забавляли пьяницы. Мильт, конечно, пьяницей не был. Но он утратил способность держать язык за зубами. А это освобождало Сьюзан от обязательств вежливости. Это ее оживляло. Она тоже могла сказать, что хотела, могла поделиться хотя бы некоторыми из своих забот. Она трепалась с чувством полной безнаказанности, а Брюс думал, что если это доставляет ей удовольствие, то в ней, должно быть, закупорено много такого, что она боится проявить. А может, не знает, каким образом это проявить.
Плохой признак, думал он, наблюдая за ними. Предположим, она над ним издевается. Брюс этого не выносил. Он не понимал тех, кто готов мучить человека, чьи рефлексы замедлились после нескольких выпивок. Калеки, пьяницы и животные никогда его не воодушевляли, не радовали. Собственно говоря, они его, как правило, удручали. Он всегда чувствовал, что должен для них чтото сделать, только не знал, что именно.
— Где твой пиджак? — спросила Сьюзан. — Оставил где–нибудь?
— В машине, — пробормотал Мильт.
— Ты, наверно, замерз без него.
— Нет, — сказал он, — ничуть не замерз.
— Хочешь сказать, что не чувствуешь холода?
— Думай, как хочешь, — сказал Мильт. — Привет, малышка! — Его взгляд обратился мимо них, в коридор. — Входи.
Обернувшись, Брюс увидел, что Тэффи, одетая в пижаму в красную полоску, вышла из своей комнаты и стоит, глазея, в дверях в гостиной.
— Разве она не разговаривает? — спросил Мильт.
— Она проснулась и услышала твой голос, — сказала Сьюзан. — Наверное, подумала, что это Уолт. — Она повернулась к девочке: — Беги обратно в кроватку. Я приду тебя укрыть. Это не Уолт. Ты же видишь, что это не он.
— Меня зовут Мильт Ламки, я водопроводчик из Филадельфии, — сказал Мильт, протягивая руку. — Чем там стоять, лучше проходи сюда и присаживайся.
Осторожно подходя к нему, Тэффи спросила:
— Почему у тебя такое красное лицо?
— Не знаю, — сказал Мильт, как будто это было загадкой. — Почему у меня такое красное лицо?
— Я первая спросила, — хихикнула Тэффи.
Он подхватил ее на руки и усадил на кушетку.
— Зачем было говорить, что у тебя ветрянка, тогда, в ноябре 1956 года, когда я хотел закатить большой обед и потанцевать?
— Не знаю, — со смехом сказала Тэффи.
—
— Семь с половиной, — сказала та.
— Видите? — сказал Мильт Брюсу.
— Так оно и есть, — сказала Сьюзан. — Ей семь с половиной лет.
— Погоди–ка, — сказал Мильт Тэффи. — У меня для тебя кое–что есть. — Он полез в карман и вытащил металлический цилиндрик. — Смесь открывалки и шариковой ручки, — пояснил он.
На вещице, изготовленной из жести и пластика, имелся штамп: НАИЛУЧШИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ОТ УОЛЕН ИНК. СПОКАН, ВАШИНГТОН.
— Чтобы писать внутри бутылок. — Он показал ей, как проводить голубые линии на тыльной стороне ее ладони. — Стереть невозможно. Останется на всю жизнь. Я сделаю тебе татуировку. — Он нарисовал у нее на запястье парусник и летающих над ним чаек. Смущенная Тэффи непрерывно хихикала.
— Что она будет делать с открывалкой? — спросила Сьюзан.
— Например, отрывать головы куклам, — сказал Мильт.
Глядя на девочку, Брюс осознал, что никак не учитывал ее в своих отношениях с Сьюзан. Между ним и Тэффи не было точек соприкосновения, и никто из них не помышлял об их возникновении. Однако Тэффи сразу же направилась к Мильту Ламки, полная любопытства и дружелюбия.
Тогда ему пришло в голову, что он никогда не общался с детьми. И, конечно, у него не было никакого опыта: он не знал, что делать или говорить, а потому ничего не делал и не говорил.
Сьюзан хотелось бы кого–то, кто любит детей, подумал он. Или нет? Она не предпринимала никаких попыток, чтобы вызвать в нем интерес к Тэффи. Может, ей все равно. Может, она сама намерена быть для своей дочери всем на свете, занять все роли. Если бы Тэффи привязалась к нему, то ей было бы тяжело, оставь он их, как оставили Пит и Уолт — и, возможно, другие.
Это не то, чего от меня хочет Сьюзан, понял он. Она не ждет, чтобы я качал Тэффи на колене, рассказывал ей занимательные истории и играл с нею. И он впервые ощутил глубокую подавленность. У Сьюзан не было ни малейшего понятия о равенстве в отношениях. Полное их неравенство предстало ему как своего рода откровение, абсолютное и несомненное.
Но как мог он жаловаться? Он не сделал ни шагу, чтобы приблизиться к ребенку. Бесполезно винить Сьюзан — ведь он показал ей, что не замечает Тэффи и не заботится о ней. Теперь слишком поздно. Но, может, если бы он обратил на нее внимание — так же, как сейчас Ламки, — то это положило бы конец его связи с Сьюзан. Он видел, с каким выражением лица она наблюдала за Мильтом Ламки. Приязни на лице не было. Никакого удовольствия из–за его интереса к девочке. Только холодность и настороженность. Почти открытая враждебность, как будто при первом удобном случае она готова щелкнуть пальцами и потребовать Тэффи обратно.