Шаляпин
Шрифт:
Шаляпин, Рахманинов, еще немногие им подобные из числа покинувших родину, не познали нужду, подстерегавшую почти каждого эмигранта. Они стали богачами — с собственными имениями, роскошными автомобилями. Их окружали секретари, администраторы, им готовили дорогу в любую страну импресарио. А эмигрантская масса в большинстве случаев была на дне жизни.
Такая судьба подстерегала и писателей, и артистов, и композиторов, и музыкантов, не говоря о людях иных профессий, которые с трудом находили себе пропитание на чужбине. Между Шаляпиным и подавляющей массой русских эмигрантов пролегала пропасть, вырытая условиями капиталистической действительности и трагедией отрыва от родины. В этом одна из причин взаимной отчужденности.
Политические
А Шаляпину был открыт весь мир. Он почти не знал вначале, а позже и вовсе не знал, как трудно получить визу на въезд в ту или иную страну. Все ему было доступно.
Одни эмигранты чувствовали себя бесприютными и не понимали, как наладить самое элементарное существование. Другие шли в услужение врагам новой России. Третьи мечтали об исправлении совершенной ошибки и о возможности вернуться домой. И все они варились в тесном котле эмигрантских склок и раздоров, возникающих и распадающихся групп и партий. Так и проходили годы вдалеке от родины.
А Шаляпина на вокзалах, на пристанях встречали восторженные поклонники его таланта, вездесущие журналисты. Предложения гастрольных выступлений сыпались на него отовсюду.
Эмигранты в массе своей когда-то были почтенными людьми у себя на родине, а теперь стали париями. Он был прославлен своим народом и затем уж в других странах, а ныне славы у него не поубавилось.
Наконец, его путь за рубеж был совершенно не тот, что у них. Они бежали из России, откатывались с белыми армиями, отступали с оружием в руках, грузились на переполненные пароходы в горящем Крыму, просили пристанища в каком-нибудь Константинополе или нелегально переходили границу по ночам, обрывая все связи с Россией. А он приехал сюда в отпуск, данный ему Советской властью, имея красный паспорт. Он мог в любой день вернуться в свою страну, в свой театр.
Вот почему вначале он чувствовал себя в эмигрантской среде изгоем. Он писал Горькому из Парижа в 1924 году:
«Кругом идет какой-то сплошной сыск.Верить некому.Кажется, говоришь с дружно настроенным к тебе человеком — оказывается, доносчик.Все злы! все обижены, а еще есть и такие, которые уверены, что всем их несчастьям причина — я. Вот и поди! Поношение идет вовсю. „Россия дрянь“, „народ — сволочь“ и т. д. и т. п. Всех их здесь вижу, слышу и думаю: „Если это народ российский, то… дрянь, а может быть, и сволочь“, а тут же сейчас думаю и о себе: „А я?.. Лучше?.. Едва ли!..“»
Так было вначале. Будущее должно было показать, сохранит ли он душу живу, останется ли на позиции человека, выехавшего за рубеж на время, чтобы от имени советского народа вновь и вновь демонстрировать свое волшебное искусство…
Но очень скоро он стал понимать, что цель его новых скитаний все же заключена в деньгах, а вопросы творческие неприметно отступают на задний план, хоть он и не изменил себе как художник. Противоречивость его личности раскрывалась все более и более. Сокрушенно признаваясь в этом Горькому, он писал Алексею Максимовичу в 1925 году из Парижа: «Некоторые мои антрепренеры настаивают, чтобы я с мая до октября будущего года поехал в Австралию. Не знаю, соглашусь ли, — очень уж трудна делается беспрерывная работа, тем более, что смысл этой работы
Такая жизнь начинала засасывать, и неприметно он перестал самому себе давать отчет в намерениях на ближайшее будущее. Не порывая последних нитей, связывающих его с родиной, он постепенно проникался тем, что «заграница» — это явь, а родина — что-то отходящее в прошлое. Какое-то время он жил «между двух берегов». В 1925 году в Нормандии, на отдыхе, он несколько раз встречался с Л. Б. Красиным, советским послом во Франции. Эти встречи были ему приятны и интересны. В то время он не считал себя человеком, потерявшим гражданство. Ему все казалось, что вот произойдет что-то — и тогда он снова вернется в Москву, в Ленинград… А между тем всех детей своих, кроме старшей дочери, он уже вывез за рубеж. А между тем он купил уже для своей семьи большой дом в Париже, а очень скоро и имение в Пиренеях.
Все это сложно, простого здесь и быть не может. Когда человек все время стремится жить «в сторонке», то наступает момент, когда приходится все-таки выбрать — к какому берегу ты пристанешь. Так и произошло в конце концов.
В 1922 году, когда он покинул в последний раз Россию, ему было 49 лет. Он был полон сил, в зените своего творчества. Некоторые наблюдатели, давно и внимательно следившие за голосом и мастерством Шаляпина, склонялись к предположению, что как певец он начал сдавать уже несколько лет назад. Этим, по их мнению, следовало объяснить его возрастающее тяготение к говорку, усиление декламационных приемов в трактовке отдельных партий, особенно в нижнем регистре.
Сергей Маковский, выпустивший в 1955 году в Нью-Йорке книгу воспоминаний «Портреты современников», писал: «По мере обеднения звуковой плоти голоса певец все больше старался скрыть эту убыль, изощряясь в словесной выразительности и жестикуляции. Отсюда всяческие „преувеличения“ Шаляпина, особенно в эстрадном исполнении». В то же время он свидетельствовал, что свое знаменитое mezza-voce Шаляпин развил с годами, именно в ту пору, когда, как казалось некоторым, он начинал «сдавать».
Считали, что так называемое «ослабление» голоса ощущалось уже к началу первой мировой войны, и во всяком случае, к моменту эмиграции Шаляпина, кстати сказать, относится все усиливающееся умение в пении «сказать», донести мысль и чувство с той поражающей глубиной, какая обычным певцам несвойственна. К этим годам относится и важнейшее для Шаляпина тяготение через интонацию передать душу партии, романса. Шаляпин называл ее не просто интонацией, а особой «интонацией вздоха», когда партия, романс пронизываются взволнованным и сосредоточенным чувством, которое в самих нотах, так сказать, не означено, а должно быть выражено.
Стремление в партии, романсе раскрыть внутренний мир героя, его психологическое состояние в данный момент, обрисовать пейзаж или настроение с максимальной глубиной, — побуждало его искать дополнительные краски, при которых пение целиком подчиняется глубоко задуманной образной задаче.
Свои убеждения он изъяснил позже, в последние годы жизни. Но сформулированное и до конца не раскрытое «учение о певческой интонации» — лишь результат давних поисков. Именно эти поиски приводили подчас к усилению декламационного начала. Они являлись результатом давно сложившегося убеждения, что певец — в театре и на концертной эстраде, — если он желает создать завершенный образ, должен искать не одних только чисто вокальных средств для решения сложной задачи, но и средств, идущих от драматического театра. Не всякий мог это понять, а ощущали новое все.