Шаляпин
Шрифт:
В излюбленном шаляпинском концертном репертуаре заметно, что артист стремится к такой же образности и единству вокально-словесной выразительности, какие предъявляет к оперной партии. Это единство он находит в русском народном творчестве, где характер героя (а именно так Шаляпин и понимал конкретизацию образной задачи певца на эстраде) может быть выявлен с большой широтой, объемностью и многообразием.
Вот почему не только в популярной на его концертной афише «Дубинушке» (в которой артист воплощал образ русского пролетария-революционера), не только в народной песне, но и во многих излюбленных вещах его репертуара, например романсах Даргомыжского и Мусоргского, Шаляпин связывается в нашем представлении с запевалой, певцом из народа, воплотителем народной песенной стихии, с ее ширью, задушевной
Народная песня дала ему возможность без сценических аксессуаров, без грима и антуража театральных средств воздействия нести тему вокального образа.
Присутствие народной песни в программе концертно-эстрадных выступлений Шаляпина — явление очень характерное и важное. Певец, вышедший из народа, воспитанный на песне народа, он нес ее аудитории, являясь пропагандистом песенного творчества в такой среде, которая подчас не имела о нем представления. Отбор песенного репертуара очень показателен. Артист прежде всего стремился воплотить такие вещи, которые несли большую социально заостренную тему.
Вот почему в его исполнении можно было слышать «Дубинушку», «Степана Разина», песнь сибирских каторжников (в обработке В. Каратыгина), «Эй, ухнем!» (в обработке Ф. Кенемана) и другие аналогичные по типу песни. Шаляпин несомненно приносил на концертную эстраду традиции революционных рабочих маевок, где исполнение такого рода песен являлось агитирующим и организующим моментом.
Шаляпинская «Дубинушка» представляет образец своеобразного агитационного выступления певца, мобилизующего аудиторию в определенном, оппозиционном направлении.
Красочное описание исполнения Шаляпиным «Дубинушки» оставил нам Горький во второй части «Жизни Клима Самгина», и, пожалуй, никто лучше великого пролетарского писателя не сумел бы проанализировать характер исполнения этой песни и идейное направление шаляпинской трактовки.
Не удивительно, что в концертах для рабочих Шаляпин исполнял «Дубинушку», «Эй, ухнем!» и другие народные песни, выступая как запевала и втягивая в качестве хора многочисленную пролетарскую аудиторию. Концерт становился по самому существу своему концертом-митингом, и в этом, кстати сказать, было его подлинное назначение.
Но не только такая песня привлекала к себе Шаляпина. Народная лирика, отраженная в задушевной, задумчивой русской песне, с присущей ей ширью и бескрайностью чувства, увлекала певца. В его концертах можно было слышать «Ноченьку», «Не осенний мелкий дождичек», «Ты взойди, солнце красное», — в исполнении артиста оживала поющая душа русского народа. Необычайной теплотой, любовным отношением к воображаемому герою этой песни было проникнуто исполнение Шаляпина.
Он вместе с певцом — молодцем, который «льет слезы горькие», — переживал огорчение и грусть, какой пронизана песня об осеннем мелком дождичке; он давал необычайно ясное ощущение теплой летней ночи, о которой поется в другой песне; он вместе с безымянным автором песни делился своим горем, своей радостью, раскрывая заветные чувства народного певца.
Проникновенное несение слова и народной мелодии создавало впечатление, что поет не профессионал, а певец из народа, наделенный замечательным голосом и сохранивший при этом самобытность и безыскусность трактовки. Только тонкое проникновение в дух народной песенности способно было создать такой образец мастерства художника.
Романсная литература русских композиторов предоставила ему аналогичные возможности. При отборе романсов Шаляпин стремился отыскать и находил в них те же стихии, которые типичны для народной песни. Более того, в так называемом характерном репертуаре («Блоха», «Семинарист», «Червяк», «Мельник»), который именно Шаляпин утвердил как законный на концертной афише, артист использовал эстраду для раскрытия очень четко и выразительно оттененного главного образа (будь то шаржированный портрет семинариста, или маленького чиновника-подхалима, или хмельного мельника). Так же точно он выявлял черты этих «героев», как делал это в «Блохе», где черты социальной сатиры пронизывают исполнение сверху донизу. С. Левик, в прошлом оперный певец, рассказывает
«„Воротился ночью мельник“, начинает Шаляпин гениальную шутку Даргомыжского. Слова произносятся предельно просто. Отсюда может как будто последовать и трагический и комический рассказ. Но слову „воротился“ предшествует какое-то еле уловимое придыхание. И из этого придыхания вы узнаете, что не с работы и уж никак не из церкви возвратился мельник, а из кабачка. Mezzo forte, которым поется фраза, не нарушается, но на слове „ночью“ происходит еле заметная оттяжка темпа. И незначительная, на первый взгляд, фраза, чисто повествовательная, безэмоциональная, превращается в экспозицию безоговорочно комического повествования…»
Такими, чисто певческими приемами Шаляпин рождает образ сатирически охарактеризованного и высмеянного героя. Множеством почти неприметных оттенков расцвечивает певец вокальную ткань романса, рисуя в итоге выразительный, шаржированный портрет мельника или семинариста.
Наиболее выпукло нарисован сатирический портрет в «Блохе» Мусоргского. Замечательную по силе художественного выражения характеристику исполнения «Блохи» оставил нам Горький. В письме к В. А. Поссе в 1901 году из Нижнего Новгорода он рассказывал:
«Этот человек — скромно говоря — гений. Не смейся надо мной, дядя. Это, брат, некое большое чудовище, одаренное страшной, дьявольской силой порабощать толпу. Умный от природы, он в общественном смысле покаеще — младенец, хотя и слишком развит для певца. И это слишком— позволяет ему творить чудеса. Какой он Мефистофель! Какой князь Галицкий! Но — все это не столь важно по сравнению с его концертом. Я просил его петь в пользу нашего народного театра. Он пел „Двух гренадеров“, „Капрала“, „Сижу за решеткой в темнице“, „Перед воеводой“ и „Блоху“ — песню Мефистофеля. Друг мой — это было нечто необычайное, никогда ничего подобного я не испытывал. Все — он спел 15 пьес — было покрыто — разумеется — рукоплесканиями, все было великолепно, оригинально… но я чувствовал, что будет что-то еще! И вот — „Блоха“! Вышел к рампе огромный парень, во фраке, перчатках, с грубым лицом и маленькими глазами. Помолчал. И вдруг — улыбнулся и — ей-богу! — стал дьяволом во фраке. Запел, негромко так: „Жил-был король когда-то, при нем блоха жила…“ Спел куплет и — до ужаса тихо — захохотал: „Блоха! Ха-ха-ха!“ Потом властно — королевски властно! — крикнул портному: „Послушай, ты! чурбан!“ И снова засмеялся, дьявол: „Блохе — кафтан? Ха-ха! Кафтан? Блохе? Ха, ха!“ И — этого невозможно передать! — с иронией, поражающей, как гром, как проклятие, он ужасающей силы голосом заревел: „Король ей сан министра и с ним звезду дает, за нею и другие пошли все блохи в ход“. Снова — смех, тихий, ядовитый смех, от которого мороз по коже подирает. И снова, негромко, убийственно-иронично: „И са-амой королеве и фрейлинам ея от блох не стало мо-о-очи, не стало и житья“. Когда он кончил петь — кончил этим смехом дьявола — публика, — театр был битком набит, — публика растерялась. С минуту — я не преувеличиваю! — все сидели молча и неподвижно, точно на них вылили что-то клейкое, густое, тяжелое, что придавило их и — задушило. Мещанские рожи — побледнели, всем было страшно. А он — опять пришел, Шаляпин, и снова начал петь — „Блоху“! Ну, брат, ты не можешь себе представить, что это было!»
Любопытно, что, по свидетельству В. В. Стасова, Шаляпин, который не мог слышать исполнения «Блохи» Мусоргским, пел ее так, как пел сам автор этого произведения.
Был, однако, и второй круг творческих интересов Шаляпина, который побуждал артиста обращаться к концертному репертуару лирико-романтического плана, с присущей ему созерцательной лиричностью. И здесь образ любящего, погруженного в себя «героя» выявляется с исключительной силой.
Чисто виртуозные, популярные у иных артистов вещи не привлекали внимания певца — его репертуар был очень специфичен. Глинка, Даргомыжский, Чайковский, Рубинштейн, Рахманинов, Аренский — неразлучные спутники Шаляпина. Сочетание их произведений с народной песней и вокальным творчеством романтиков Запада создавало характерный шаляпинский репертуар.