Шаман-гора
Шрифт:
Два года я провёл без суда и следствия в темнице Кронштадтской крепости. За стенкой моей камеры сидел другой узник. Вот уже пятнадцать лет он рыл подкоп на волю. Но по ошибке в расчётах он прокопал вход в мою камеру. Это был старый, измученный больной печенью, монах, и, умирая на моих руках, он поведал тайну о захороненных сокровищах на одном из островов Великого океана. После его смерти я перетащил тело в свою камеру, а сам забрался вместо него в саван. Когда пришли надзиратели, то они взяли саван с моим телом и сбросили его со стены крепости в бушующее море. Финляндские рыбаки спасли меня.
И вот
Я закончил своё повествование и сам ужаснулся, чего ж я это наплёл? А всё эта Луиза из деревни Нищая Охлобыстень виновата. И чего так смотреть на мужчину? Совсем я из-за её взглядов чувство меры потерял.
— А как же та девушка? — прозвучал робкий, полный слёз, голос.
— Какая девушка? — настороженно поинтересовался я.
— Ну, из-за которой ты, то есть вы попали в темницу.
— Ах, эта, — вздохнул я облегчённо, в голове почему-то промелькнул образ Юленьки. — А она погибла.
— Как! — воскликнули все разом.
— Сердце этого создания не вынесло разлуки с любимым, она, поднявшись на стены этой самой крепости, бесстрашно бросилась в морскую пучину, и та поглотила её, — перефразировал я артиста Абдулова.
— А как звали эту несчастную девушку? — спросила Катерина.
— Княгиня Юлия, — безжалостно позлорадствовал я над своей бывшей пассией. Всё-таки месть — приятная штука. Пусть и такая никчёмная.
«Ну, сейчас и разговоров будет, — подумалось с запозданием. — А если мои разглагольствования дойдут до начальства или какой-нибудь тайной канцелярии?» Передернув плечами при виде представшей передо мной картины, я решил хоть как-то исправить свою оплошность.
— Ребята, я хочу, чтобы каждый из нас этот разговор унёс с собою в Царствие Небесное. Давайте поклянёмся в этом на кресте Христа нашего, страдальца, — произнёс я ещё более явную чушь.
Но, как ни странно, все безропотно выполнили мою просьбу.
А вообще неплохая у меня жизнь получилась. Это не баланы[9] в тайге катать. Я даже сам немного поверил. Хорошо, что здесь народ такой доверчивый. И читать, наверняка, никто не умеет. Ну, во всяком случае, этого-то уж точно никто не читал. Разве что господа офицеры?
Я лениво потянулся и вновь прилёг на настил плота.
— Энтак ведь как люди живут, — послышался захлёбывающийся шёпот Катерины.
— За такие страсти не жалко и жизнь отдать, — поддержала её Дуняша.
«Это ещё что, — подумал я, жмурясь, словно кот Матроскин, — я ещё и крестиком могу». А главное, я понял, что в одночасье стал знаменитостью. Что ж, попробуем вымутить из создавшегося положения что-нибудь лично для себя.
После обеда мне пришлось срочным порядком возвращаться на свой «лайнер». Откуда-то снизу резко сорвался ветер и час от часу крепчал всё сильнее и сильнее. А бывалые амурские волки знают, что такой шторм самый опасный: дуя против течения, ветер поднимает высокую волну с мощным гребнем из брызг. С берега смотреть на это буйство природы приятно, но не доведи Господь следить за развитием событий с борта такого ненадёжного судна, как наш плот. На плоту нет сухого
Плоты пошли на сближение с правым берегом, где каждый шкипер стал искать индивидуальное укрытие для своей посудины и команды от дождя и ветра. В мгновение ока плоты были прочно закреплены, на них установлены шалаши и палатки. Молодёжь отправилась на поиски дров и заготовку корма для скотины. Война войной, а обед по распорядку, тем более что животных на этот раз приказали на берег не сводить.
Едва я успел накинуть на тело сухую рубаху, как прибежал мой сослуживец Загоруйко. По своей извечной привычке он, задыхаясь и глотая слова, сообщил:
— Всех, которые срочной службы, господа охвицеры кличут до штабу.
— Господа охвицеры кличут, — зло передразнил его Степан.
— А где этот штаб? На улице льёт как из ведра.
— За дожжь не могу знать, ить в Божеской канцелярии не разумею. А вот штаб отсюдова вверх по течению с полверсты будет.
Над ихним баркасом фланг-шток будет вытарчивать, — выпучив глаза, отрапортовал рядовой линейного батальона.
— Не фланг-шток, дубина, а флагшток, — презрительно поморщился казак.
— Так оно и есть. Не извольте сумлеваться, — поддакнул Егор.
Казака он побаивался. Впрочем, не только казака, но и всех остальных, кто был понаглее да побойчее его. В моё время в армии таким военным давали короткое и ёмкое прозвище — чмо[10].
И чтобы носить его достойно и с честью, как подобает их статусу, они должны были подшивать всем подворотнички, чистить «очко» — армейский толчок, быть вечным дневальным и отвечать своей физиономией и здоровьем за всё. За то, что его сослуживцам грустно или весело. За то, что кого-то бросила невеста. Всем почему-то думалось, что изменять настоящему воину такая лярва может только с самым распоследним «чмом». В общем, если ты сломался и стал «чмом», то будь готов ответить за всё.
Что-то я в лирику ударился. Наверное, по родным временам и обычаям соскучился.
— Слушай, ты, чучело ряженое, а ну сгинь с глаз моих долой, и без тебя тошно, — ругнулся Степан.
Солдатик, задом, радостно выскочил из палатки и перевёл дух.
— Хорошо, что в ухо не наладил. А ить были и такие, — проговорил он вполголоса и почесал уцелевшее ухо. Затем приподнял ворот своей шинельки, словно это могло спасти от секущего дождя, и потрусил прочь.
— Ты чего это? Не выспался? — поинтересовался я, натягивая сапоги. — Убогий он и есть убогий. Его грех обижать.