Шаман

Морозов Андрей

Родители, несколько раз столкнувшись с его остекленевшими глазами, заподозрили у сына душевную болезнь. Они показывали его врачам, но те выраженных болезненных отклонений не обнаружили, только поставили предварительный диагноз, что у мальчика сильно развито внутренне-направленное внимание, связанное с нестандартным воображением. Наука ещё не знает, болезнь это или признак некоей гениальности.

Пётр стеснялся такой своей особенности и старался при людях в особенно глубокие рассуждения не влезать – на многие минуты его остекленевший, пугающий всех взгляд был гарантирован. Прослыть сумасшедшим он ничуть не хотел. Таким тяжело ужиться в современном, нетерпимом ко всему необычному обществе.

Тем более, ему не следовало никому говорить о периодическом явлении к нему в таких «провалах» затенённого Лика непонятного таинственного человека, следящего за ним из глубин космоса

бессознательного. Пётр про себя назвал этого человека Наблюдателем. Черт лица Наблюдателя никогда не было видно, оно всегда находилось в непроглядной тени, тем не менее, Пётр всегда чувствовал, когда тот улыбается или сердится. Этот странный Лик никогда ничего не говорил, всегда молчал, только рассматривал разум Петра словно из другого мира. Пётр ещё в детстве подметил, что когда он в жизни своей совершал плохие поступки и потом рассуждал о них, Наблюдатель всегда был недоволен и печален, а когда поступал достойно, по совести, тот в ответ потом улыбался. Странная личность, предельно таинственная. Пётр был уверен, что она никак не связана с его воображением, а время от времени посещает его разум откуда-то извне, существуя в каком-то загадочном потустороннем мире, с которым разум Петра невероятным образом связан. На протяжении всей своей жизни Пётр привык судить о своих поступках по отношению к ним этого затенённого Лика. Он каждый раз хотел наяву делать так, чтобы потом по ночам Наблюдатель ему только улыбался. Вот так и выстраивалось их странное общение, от всех без исключения сокрытое.

Глава 2

Тщательно выбрившись, уложив в строгую причёску вымытые с мылом свои коротко подстриженные тёмно-русые волосы, явно после проведённого марафета похорошев и посвежев, Пётр прошёл в прихожую и остановился перед высоким зеркалом, внимательно себя осмотрев. Умственным взором он пытался рассмотреть себя одновременно в мундире и в гражданской одежде, выбирая, в каком виде ему к Филиппову следует явиться.

С одной стороны, он мог пойти к Филиппову в гражданской одежде, что не возбранялось по причине оперативной необходимости, – чтобы по пути, а тем более в здании отделения, ежедневно набитом задержанным криминальным элементом, ему не быть им идентифицированным. С другой стороны, ему не терпелось появиться среди надзирателей в своём мундире, сверкая там всем на зависть своими новенькими петлицами губернского секретаря. Этот высокий чин среди надзирателей был редкостью – всего несколько из них обладали таковым. Петру хотелось продемонстрировать надзирателям свой новый высокий статус, хотя бы затем, чтобы те впредь не смели называть его Петькой – дворовым именем, которое с детства остро резало его дворянский слух и вызывало раздражение.

В одну секунду решившись, поставив окончательную точку в своих колебаниях, Пётр быстро прошёл к шкафу с мундиром и решительно оделся в тёмно-зелёные брюки, белую рубашку, повязал на неё чёрный шёлковый галстук, поверх рубашки надел тёмно-зелёный жилет, а сверху свой сюртук с петлицами, крестом и медалью.

Сунув в самодельную оперативную кобуру револьвер (без которого появляться на улице было нельзя), он застегнул ремень с ней на животе под сюртуком и сместил за спину. Накинув на себя форменное тёмно-зелёное полупальто с петлицами, он надел на голову тёмно-зелёную фуражку с петербуржским столичным гербом на околыше и с кокардой на тулье, он подхватил свой кожаный портфель с бумагами, писчими принадлежностями, сыскным криминалистическим набором (с которым на службе никогда не расставался), быстро открыл входную дверь и побежал по ступеням парадной лестницы, где внизу должен был сидеть с красными заспанными глазами швейцар.

Впервые увидев Петра в полицейском мундире, обычно привыкший его наблюдать в дешёвой меховой шапке да в полупальто, часто рваном и грязном, пожилой швейцар обомлел и быстрым взмахом руки перекрестился.

– Пётр Васильевич, куда вы в таком наряде собрались? – поинтересовался он, внимательно рассматривая его начищенный мундир, сверкающий серебряными звёздочками.

– Иду в отделение, – ответил Пётр, сбавив возле него шаг. – Если полицейские с участка будут спрашивать, меня дома нет.

– А я не заметил, как вы ночью домой вернулись. На улице вас поджидал какой-то полицейский в карете, с лицом таким…

– Каким?

– Да уголовным! Морда под фуражку едва помещается! Кулачищи как с мою голову! Пока он мне не показал своё удостоверение, я готовился вызывать городовых! Как с такой мордой в полицию набирают, уму непостижимо! При свете ещё ничего, а с тьмы от такого вида можно, извините, и по нужде сходить прямо в свои панталоны!

– Правильно

говорите – Морда!

Пётр рассмеялся, махнул рукой и вышел на набережную. Швейцар своим острым языком подсказал ему удачную кличку для Елагина. Такая к нему точно в сыске приклеится. Если тот продолжит ему хамить и называть Петькой, он обязательно запустит её в массы.

Свернув за угол дома и направившись переулками в сторону Фонтанки, кратчайшим пешим маршрутом, он вышел на широкий Измайловский проспект и скорым шагом двинулся к отделению. Время, потерянное на утренний марафет и выбор одежды, заставляло его избегать задержек, потому что Филиппов не очень любил, когда к нему по личному вызову задерживаются.

Прохожие, которыми утренний проспект был наполнен, с интересом его рассматривали. Петру приходилось смотреть больше на мостовую, чтобы на их удивлённые взгляды не отвлекаться. Высокий, крепко сложенный безусый молодой полицейский чиновник (выбритое лицо без усов часто воспринималось обывателями веянием новой прогрессивной моды), в красивом, подтянутом по фигуре мундире, с дорогим портфелем в руке, безусловно, являлся украшением достаточно серой, одинаковой в деталях уличной жизни. Девицы, заметив его, обычно заливались краской и, если были с подружками, начинали, прикрывая рты ладонями, живо перешёптываться, украдкой поглядывая на него. Не будем скрывать, что Петру такое девичье внимание к своей персоне льстило, хотя он и не позволял себе в таких душевных чувствах утонуть.

Да и не до любопытства прохожих ему сейчас было дело. Мундир он надел не для того, чтобы пощеголять на улице, а заявить о своём новом высоком статусе в сыскном отделении, где ранее многие надзиратели относились к нему, к его молодому возрасту с надменностью. Куда уж скрывать, дворянское воспитание с детства наполняло его особым отношением к своей персоне. Пренебрежительное отношение сослуживцев его раздражало и возмущало.

Главный вопрос этого утра для Петра был один: зачем его так спешно вызывает к себе Филиппов, минуя головы своего помощника и чиновника для поручений? Почему Филиппов, прекрасно зная, что Пётр с напарником последние трое суток полностью погружены в проводимое ими сейчас сложное расследование по убийству купца на Московском шоссе, бросает весь сыск его немедленно найти и доставить на разговор в отделение? Что могло случиться такого, чтобы Пётр, располагаясь в одном шаге от поимки особо опасного разбойника, арест которого добавит в статистический отчёт Филиппова важную галочку, вот так немедленно был отвлечён от кульминации проводимого расследования? Сейчас, в данный момент времени, в засаде сидит напарник Петра, которого уже вечером он должен поменять. Лишённый возможности хорошенько выспаться, как он это вечером сделает? Придёт сонным и рассеянным туда, где на расстоянии нескольких саженей должен появиться вооружённый двумя револьверами жестокий отчаянный бандит?

Филёрам Пётр с напарником его выслеживание не доверили. По оперативным предположениям, убийца купца был связан с масштабной петербуржской бандой разбойников, терроризирующей зажиточных граждан. Успех мог привести к поимке пятнадцати особо опасных преступников, а любая неосторожная мелочь весь успех операции могла сорвать. Пётр с напарником последние три дня круглосуточно работали по этому делу. Филиппов знал все проводимые ими оперативные подробности, поэтому понапрасну их отвлекать от расследования не стал бы.

После успешного расследования Петром «дела Шамана», безусловно, непростого и начальствующего внимания заслуживающего, Филиппов решился провести в сыске негласный эксперимент. Он выделил четырёх наиболее результативных сыскных надзирателей в особую группу, подчинённую непосредственно его помощнику Кунцевичу, минуя голову чиновника по поручениям, которая отныне, бросив всё остальное, занималась бы исключительно убийствами. Эксперимент был продиктован веянием времени. Раскрываемость по убийствам была очень низкая. Главной причиной такого обстоятельства была перегруженность надзирателей делами и обязанностями. Заваленным по голову на своих участках хулиганствами и мелкими кражами, у них не оставалось времени на проведение серьёзных расследований, требующих полного сосредоточения внимания. Распоясавшиеся уголовники, очень чутко к таким ситуациям внимающие, продолжали в Петербурге наглеть, совершая разбои со всё большей дерзостью. Филиппов хотел этому поставить конец. Он понимал, что раскрытие самых резонансных убийств наведёт испуг на уголовников и погасит высокую волну совершаемых в городе бесчинств. После революционных беспорядков 1905-го года разбойники взяли за правило уже не гнушаться убийством полицейских, чиновников и армейских офицеров, что было возмутительно.