Шаманский бубен луны
Шрифт:
Однообразные движения: копни глубже, подними выше, встряхни землю на просвет. Червяки появились при первой же лопате. — Не то, не то, — сортировала Катя находки, беспощадно раскидывала по сторонам. И вдруг неожиданно заверещала. — Ух, элегантишка! — Ася представила червяка в смокинге, цилиндре, а на деле — жирная, слизкая живность. От неожиданности Ася фыркнула, потом скуксилась, а потом затряслась от смеха. И даже схватила себя за живот — так велико было несовпадение фантазии с действительностью. Катя, требуя восторга, тыкала червяком Асе в лицо, так что взгляд ломался об кончик носа. — Хватит, хватит, — тихо постанывала Ася, отворачиваясь от дождевого тела. Катя находку демонстрировала, комментировала. — Длиннющий,
Ася чувствовала, как ее напряжение последних дней уходит в червячные земляные тоннели и там самостоятельно закапывается.
Пока Катя копошилась в земле, Ася сидела на стволе, бултыхала ногами. Последние недели перед бабьим летом шел дождь, все дерево отсырело, под ним в большой луже сиротливо сбилась стайка листьев, придававшая луже печальную пестроту погребального венка. Легкой скорбью на воду ложилась крестообразная тень, приумноженная кривыми всполохами веток.
Ася пяткой разбомбила заупокойный хоровод листьев.
Резко пошёл дождь, сообразительная Катя спряталась под корнями, банку с червями сунула за пазуху. Поначалу под корнями было тихо и уютно. Потом, оставляя на изрытом стволе кривые линии, стали появляться первые подтеки, копились каплями, но не падали. Ася прислушалась, словно ждала вступления в оркестре. Представила, как после пяти тактов паузы, на взмахе дирижера ударит медиатором по струнам. Волнительный момент, вступить надо вовремя, опоздание на долю секунды заставит дирижера остановить оркестр. И так до бесконечности, пока ты не научишься вступать вовремя. Этот отвратительный остановочный звук палочки по пюпитру. — Шестая страница, второйтакт… Домры, вас это особенно касается, тридцать вторую можете не играть. — Из учеников никто не умеет играть тридцать вторую длительность, а их в «Танце с саблями» завались. Тут композитор Хачатурян порезвился от души. Тридцать вторые получаются только у Екатерины Алексеевны, только ее пальцы наполнены отработанной скоростью движения, словно они резиновые, без костей.
У дождя, видимо, был свой дирижер. Дождь хлестал по зарослям корешков, копился, дрожал от нетерпения. Он ждал разрешения. В виски ударил непривычный звук, словно великан крошил берестяную корзину в порошок. Оказывается, внутри корней живут другие звуки, своя музыка. А если натянуть струны между корешками? А может, они уже существуют и на них играют черные деревянные идолы, родившиеся из пугающих, зловещих тайн шаманства. Не зря же Вера залипла на это дерево.
— А ты ничего, — сказала Катя.
— Что?
— Хороший ты человек, — улыбнулась она. — Червяков не боишься. Ты мне нравишься. Я тебя люблю.
Наступила тишина. Кажется, стало слышно, как в банке дышат червяки.
«Странно все это», — подумала Ася, сидя на корточках под корнями сваленного дерева. Ее любят за то, что она не боится червяков. Какая-то ущербность в этом. А вообще, за что любят людей? Себя? Родителей? Школу? Хотя искать «за что?» — наверное, неправильно. В этом чувствуется некий изъян, нецелостность. Домра, наверное, никогда не задавалась таким вопросом. Просто пела, страдала, веселилась, была отзывчива на добрые пальцы. А если ударить со злобой? Струны от злобы рвались и замолкали.
Людмила Васильевна пришла вовремя.
— Я не опоздала? — таращила она глаза и пыталась отдышаться. Волосы всклокочены, стрелки на глазах устремилась вниз. — Как я ненавижу школу, — неожиданно разоткровенничалась. Спохватилась. Стала оправдываться. — Я случайно, по залету. То есть в школе я птица залетная.
Что ей сказать… это и так всем понятно, потому что взрывается по поводу и без. Работает без интереса, словно срок тянет.
— Мне из-за тебя
— Людмила Васильевна, а почему вы не работаете у мужа в школе? — Ерунду, конечно, спросила.
— Не берет. Говорит, что в школе он директор, а дома муж. В его понимании это два разных человека.
Ася ничего не поняла.
— Папа говорит, что на работе он должен требовать, а дома баловать, — подсказала Катя.
Людмила Васильевна достала из шкафа внушительную жестяную коробку, стала ковыряться в пуговицах.
— Дай! Дай! — выхватывала Катя блескучие диски, пуговицы на ножках. — Вот эту шей!
Людмила Васильевна только вздыхала: рада бы эту, да она в одном экземпляре, а на куртку шесть надо. Шесть нашлось только синих, потертых, отпоротых от старой одежды, припрятанных про запас. Ася только руками всплеснула: синее на коричневом, да после золотых, — сплошное наказание.
— Голодные небось? Сейчас что-нибудь приготовлю.
— Не, — отказалась Ася, натягивая куртку. — Я у матери поем. Она у меня в «Елочке» работает.
— Кем?
— Пирожником.
— Тетя Зоя или тетя Валя?
— Тетя Зоя. — Ася выскочила в подъезд. Она не хотела слышать, какая у нее замечательная мать, какие вкусные она печет пироги. Сейчас эта замечательная женщина порвет ее на куски за золотые пуговицы на куртке. Но лучше зайти в кафе. Мать при людях орать не будет…
Глава 9
Кафе «Елочка»
Мать стояла спиной к окну и на большом столе катала тесто. То, что это был тяжелый физический труд, было понятно по огромной многокилограммовой лепехе, занимавшей почти половину стола. Мать, как автомат, кромсала тесто на кусочки, формировала шарики, ровными рядами пуляла по столу. На весах дрожала стрелка, словно мерзла в жаркой кухне, или подсчитывала заготовки для пирожков, булочек, ватрушек. Больше стрелке заняться было нечем. Мать никогда не пользовалась весами. За годы работы научилась определять вес на ощупь. Как-то настояла, чтобы весы убрали — зачем лишние хлопоты? За день они покрывались толстым слоем муки, ошметками сырого теста, — после смены приходилось протирать, мыть, переставлять. Весы убрали, а потом, при очередной комиссии, одна очень внимательная и въедливая проверяющая обратила внимание на их отсутствие. Верещала, доказывала, что это неправильно. — Да мне не надо, — оправдывалась мать, — да я все граммы вслепую чую, — в доказательство катала шарики. — В этом восемьдесят, семьдесят, шестьдесят, тридцать пять грамм. — Проверяющая на тарелочке унесла шарики в кондитерскую — перевесила. Пришла ошарашенная, восторженная. И все равно настояла вернуть весы на место. По инструкции! — поставила она точку в споре, а потом для областной газеы написала про мать большую красивую статью. Мать этот газетный лоскуток хранила как золотую звезду героя труда.
В кафе еще много инструкций. По инструкции рядом с умывальником, для дезинфекции рук, висела колба с хлоркой, на ручке рубильника надета огромная резиновая перчатка, — похоже на мрачный привет от электрика, погибшего от удара тока. Когда Ася отмывала полы от известки, сто раз вспоминала про эту перчатку.
Мать, видимо, почувствовала взгляд Аси, обернулась, махнула рукой заходить. В подсобке кафе, как всегда стоял запах сырых овощей, кондитерской ванили, жареного мяса. Неторопливый и неяркий свет освещал небольшой тамбур. Слева ютились кабинеты заведующей, бухгалтерии, справа — проход на кухню. Сегодня завален сетками с картошкой и капустой.