Шампавер. Безнравственные рассказы
Шрифт:
– Да, сударь, заряжайте, и главное – без околичностей. Вы будете подлецом, если выстрелите в воздух.
– Не бойтесь, я не промахнусь.
– Цельте в голову и сердце, если вам угодно!
– Я готов, только обопритесь об ограду, чтобы некуда было отступить, и считайте: раз, два, три. По счету «три» я стреляю.
– Раз, два; постойте. Мы разыгрывали нашу жизнь за женщину?
– Да!
– Она достается победителю?
– Да!
– Слушайте хорошенько все, что я вам скажу, и исполните то, о чем я вас попрошу: последняя воля умирающего священна.
– Я выполню ее.
– Завтра утром пойдите на улицу Амандье-Попэнкур; в самом начале справа вы увидите поле, а за ним липовую аллею, огражденную свалкой костей и живой изгородью. Вы пролезете через нее, пройдете по длинной дорожке через малинник и там в самом конце вы наткнетесь
– А потом?
– Потом вам надо будет наклониться и заглянуть на дно.
А теперь исполняйте свой долг, даю сигнал: раз, два, три!..
Шампавер, ликантроп
Париж
Что наше общество? Вонючее болото.
Лишь глубже, может быть, еще прозрачно что-то.
Растленье ж, подлость, грязь, ослепшей злобы яд
С бесстыдной легкостью всплыть наверх норовят!
И слизь назойлива, и тошнотворна тина,
Взъерошена стеблей ржавеющих щетина.
В стволах рассохшихся трухлявые грибы,
Кустов уродливых топырятся горбы.
И в пеной тронутой желто-зеленой жиже
Уныло жук гудит, слюною жаба брыжжет.
И нечисть мертвая и тут и там гниет,
Разбухший над водой свой выпятив живот.
346
Жерар – Жерар де Нерваль, см. прим. 260
I
Завещание
ЖАНУ-ЛУИ, ПАХАРЮ.
Я умру один, дорогой мой Жан-Луи, я умру один!.. А ведь мне было обещано, да и сам я дал обещание; ведь кто-то сказал мне: «Я устал от жизни, а ты ее сознательно ненавидишь; давай же, когда ты будешь готов, бежим от нее вместе». Жан-Луи, я готов, говорю тебе, я уже разбежался, ну, а ты, ты готов? Готов! О, какой же я простак, что все еще верю клятвам! Взгляды людей меняются. Тем не менее не мог же ты так сразу все позабыть, да и я столько раз напоминал тебе о той ночи, когда, долго проплутав по лесу, мы все переоценивали, все взвешивали, перерывали, рассекали прожитую жизнь, страсти, общество, законы, прошлое и будущее, когда мы разбили обманное стекло нашей лупы и хитроумный фонарик внутри. Нам стало тошно и мерзко при виде всей этой лжи и всех бед. И тогда-то, помнишь, тогда мы оба заплакали; да, да, ты плакал!.. Ты схватил меня за руку, и мы поклялись друг другу… Но если я тебе обо всем этом и напоминаю, то отнюдь не для того, чтобы во что бы то ни стало принудить тебя к этому шагу; нет, только для того, чтобы ты не осудил решения, которое некогда сам же принял. Увы, перемена в твоей судьбе, разумеется, изменила и твои мысли. Она-то и прилепила тебя к жизни, как устрицу к скале. Ты бросил жалкую профессию, навязанную тебе отцом; прежде ты служил, теперь ты бросил службу и пренебрег министерскими улыбками и чаевыми, негодник этакий! У тебя хватило грубости поддаться инстинкту породистой гончей, хватило нахальства покинуть город, это сказочное царство, – как говорят бесстыдные льстецы, лисы, поедающие сыр у кичливых невежественных горожан, которые важничают, как индейские петухи, вывалявшиеся в собственном помете, – и вернуться в поля, которые когда-то покинул твой дед, предпочтя стать последним в городе. У тебя хватило нахальства, даже, может быть, безрассудства, предпочесть грубую рубаху и блузу панталонам со штрипками и подпругам, жилету в обтяжку и сюртуку, который способен вас задушить, стоячему воротничку, галстуку-ошейнику, лощеным ботинкам, глянцевитым нежным перчаткам, которых едва хватает на день, всей этой удобной одежде, в которой вы отлично себя чувствуете, если только согласитесь не шевелить ни руками, ни ногами, не ворочать головой, не наклоняться ни вперед, ни назад, не становиться на колени и не садиться. Ты променял большое село на обыкновенную деревню, водевиль на красоты природы, проезжие улицы, загроможденные лавками, кишащие фиакрами и повозками, на пустынные дороги, по-деревенски просто окаймленные живыми изгородями да саженцами; там не на что поглазеть, ни тебе эстампов в витринах, ни фокусников на тумбах, ни пропахших водкой красоток – никаких городских
И вот ты счастлив; пахарь, который тащится за плугом, оказывается, счастлив! Подумать только! Можно ли так опошлить понятие счастья! Счастливый пахарь! Ступайте-ка, доложите об этом госпоже банкирше, вон той, что обмахивается веером у себя на балконе. «Тьфу! – скажет она, даже плюнув от возмущения, – тьфу ты, счастливый пахарь! Дурак какой-то!». Что до меня, то я, по чести сказать, я вас отлично понимаю, тебя и твое счастье, если это действительно счастье? Счастье – какое потешное слово! Мне еще не доводилось встретить человека, который взял бы на себя смелость провозгласить себя счастливым.
Может быть, я тоже когда-то мечтал о жизни, которую ты осуществил на деле; в те времена я верил еще в буколические луга, в идиллических крестьян, в селян Фавара, [347] в пастушек с плафонов Буше: [348] я говорил себе, что коль скоро счастье не любит городов, то уж наверное оно находит себе приют в полях. Тогда я верил, что те люди, что носят сабо, рубаху навыпуск и соломенную шляпу, подымаются с зарей, идут за плугом, пропалывают и поливают клочок земли, ведут навьюченного осла, едят капусту, бобы и свинину, ложатся с курами как только стемнеет, – я верил, что люди эти счастливы совсем особым счастьем, я верил… теперь я уже не верю…
347
Фавар, Шарль Симон (1710–1792) – французский писатель, автор многих комических опер, которые он писал вместе со своей женой, актрисой, с особенным успехом исполнявшей роли крестьянок.
348
Буше, Франсуа – см. прим. 59.
И все же, если бы мне было суждено подольше пробыть среди людей или вдали от них, я выбрал бы именно то, что выбрал ты, – сделался бы деревенским жителем, как ты, но только еще больше бы огрубел, еще больше бы одичал; я забрался бы в горы Виварэ и стал бы питаться каштанами; или стал бы ходить на медведей в Пиренеях, заделался бы угольщиком в Арденнах или лесорубом в Альпах. Но сейчас мне этого мало. Зачем тратить силы на тупую работу топором, киркою или трамбовкой? Зачем? Чтобы сердце стало мозолистым как руки? Мне теперь нужно не отупение, мне нужно небытие! Но тебе ведь уже не нужно небытия, ты хочешь жить, так живи, я умру один!
Вот что сталось с клятвой, которую ты дал и которую ты нарушил!
А вот и моя клятва, и я также ее нарушаю.
Я поклялся женщине, сильной женщине; однажды, когда мы, совсем обессилев, лежали вдвоем, припав друг к другу, когда я зарылся лицом в ее светлые волосы, которые попадали мне в рот и которыми я любил укрываться, мы погрузились в воспоминания о прошлом, мы сокрушались о наших несчастьях, я хочу сказать, о нашей любви, ибо любовь наша была сущей пыткой, ибо моя любовь всегда пагубна и во мне самом есть что-то зловещее как в виселице! Бедная девочка, кому ты отдалась!.. Боже! Сколько ты выстрадала из-за меня!.. Я был так к тебе несправедлив!..
Пусть же придут обманщики, я передушу их всех! Мошенники, воспевающие любовь, вьющие ей венки и складывающие стихи, рисующие ее пухлым ребенком, пухлым от радости, пусть приходят, я задушу их! Петь о любви!.. Для меня любовь – это ненависть, стенания, вопли, стыд, утраты, оковы, слезы, кровь, трупы, кости, угрызения совести – другой любви я не знал! Ну что же, розовые пастушки, воспевайте любовь! Какая это насмешка! Какой жестокий маскарад!
И вот эта несчастная, прерывая речь поцелуями, которые разрывали мне сердце, сказала решительно и серьезно, ибо Флава – сильная женщина и, повторяю, женщина, стоящая выше нас всех.
– Шампавер, поклянись, что не откажешь мне в том, о чем я тебя попрошу.
– Милая моя, я не могу тебе это обещать.
– Ну, пожалуйста, обещай.
– Нет, не могу.
– Чего ты испугался? Ты боишься, что я могу вынудить у тебя согласие на какой-нибудь поступок, который окажется для тебя роковым? О, ты не очень-то щедр! Я бы что угодно пообещала тебе, я ведь слепо люблю тебя! Нет такой вещи на свете, какой бы я не сделала ради тебя, если бы ты сказал: «Мне хочется». Да, вот они какие, мужчины…