Шандарахнутое пианино

МакГуэйн Томас

Это, подумал Болэн, глазея на разор и погибель, — сгоревший квартал моих надежд, орошенный пожарными бригадами всамделишной жизни. Какая-то гнида подписала меня на левый приход. И, честно говоря, не понимаю, с чего бы.

Вроде дождь будет. Тем не менее голову подняло искусство. Энн внесла свои книги внутрь, определители и романы; и поставила полевой бинокль на стол в вестибюле. Из футляра вытащила фотоаппарат и водрузила его на алюминиевый штатив, а затем натянула дождевик и снова вышла наружу. Штатив она сложила и понесла все это хозяйство на плече, как лопату, пересекла двор, пролезла сквозь две нижние пряди проволоки и обогнула навоз — так всю дорогу до неорошаемой возвышенности, где душистыми полосами синевы рос шалфей. Небо серебрила молния, и это ее пугало на славу — она благоразумно избегала рисоваться на вершинах холмов. Когда наконец установила камеру, ровной земли у нее не было, и пришлось

подпирать штатив камнями. Она часто заглядывала в видоискатель, сверяясь, пока не почувствовала, что все на месте, и начала сочинять композицию. Видоискатель изолировал ясный прямоугольник окрестности; три слегка пересекающихся и нисходящих холма, вполне вдалеке; вечерний свет распределяется из-под густого облачного покрова. Холмы делили кадр единственной напряженной линией; и хоть она считала, что в копьях света есть что-то утомительное и тёрнеровское^{97}, ей нравился накал тополей, чьи очертанья мягко усеивали резкие контуры холма. Она выучилась предварительно переводить весь цвет в серую шкалу, чтобы можно было управлять фотографией в черно-белом. Ей нравилось видеть, что шкала здесь будет абсолютна. Белая, обжигающая молния с ее долгим полусветом вспышки, распределенная по просматриваемой области до чисто черных теней в лощинах и оврагах. Энн ощущала эту полярность света с чуть ли не физической опаской; толчки молнии казались плотными и жесткими. Объектив она чуть вывернула из фокуса, чтобы преувеличить контуры композиции; затем вернула его к бритвенной остроте. Затаила дыхание, словно стреляла из ружья, и руку оставила бережно поддерживать объектив, поглядывая вниз на его пастельные цифры глубины резкости, на три алюминиевые ноги, раскрывавшиеся из-под аппарата звездой. На верхней губе у нее выступила легкая испарина, пока она подрезала, наводила на резкость, подбирала диафрагму и выдержку до чистой фотографической четкости, которую воспринимала воображением. В картинку непременно должна попасть молния, иначе получится глупая открытка. Но молния сверкала беспорядочно, и Энн никогда не понимала, когда та появится. Ей хотелось, чтоб та была далекой и левее нижнего края холмов, чтобы композиционное равновесие оказалось пристойным. Пока буря, еще далекая, нарастала, удары молнии возникали с большей регулярностью — с такой, в какой Энн уже начинала ловить ритмичность. Она попробовала предвосхитить этот ритм, чтобы успеть спустить затвор в подходящий миг; при каждом нырке молнии, при каждом обжигающем проблеске она сжимала мышцы и постепенно подбиралась к интервалу, пока, после дюжины мгновений или около того, не отступила от фотоаппарата со спусковым тросиком, зажатым между пальцев, и не подвигалась — очень слегка — вся с головы до пят. Глаза у нее были закрыты, следует сказать. Через несколько мгновений этого утомительного занятия она открыла глаза, ошеломленная, и спустила затвор в ту микросекунду, когда замерцала молния, вдали, над нижней оконечностью холмов. Черное и белое, убывающие серые, знала она, обездвижились и стали прекрасны на тридцати пяти миллиметрах эмульсии азотнокислого серебра внутри ее аппаратика.

Энн какое-то время отдувалась, а затем сложила ноги штатива и направилась обратно вниз, к ранчо.

Она себя чувствовала заодно со всем.

Будто бы она, вымотавшись напрочь, сдрочила. Она знала, что в ящичке у нее — непроявленное изображение, ожидающее купели настоящих химикатов. Ум ее и сердце звенели от этих цвиркавших залпов. Шаг пружинил. А ее желанная маленькая попка была туга и расколота, как персик, от девчачьей ретивости. Аристотель говорит: Эвдемония^{98}, — думала она.

ЛОРЕЛ, МОНТАНА

дружелюбные церкви

приезжайте

повидать

нас

Теперь уже недолго, думал Кловис. Биллингз наконец-то остался позади. Непосредственно справа от контрольных приборов располагался телевизор. Кловис включил его и смотрел «Игру в свиданья»^{99}. Привлекательная девушка-подросток только что выиграла две недели в Рино с железистым Главным Старшиной. Она выбрала его, потому что голос его напоминал ей Нила Седаку^{100}. Но когда он вышел из-за шторы, девушка обалдела.

Летние горы были цвета пум. На переднем плане проявлялся легкомысленный антагонизм «Бирма-Брижки»^{101}. Под сенью знаков покрупней стояли лошади и били хвостами. Кловис думал о моложавой силе Болэна. Уже недолго, напоминал он себе.

Справедливо ли это, спрашивал себя Болэн, так ли? Он выглянул в окно кафе «Большой рог». На улице собралась толпа — смотрела на руины пожара: ковбои, лесорубы, предприниматели, верблюд. Молодая учительница обедала с подающим надежды учеником.

— Как только возьмешь на мушку Шекспира, —

говорила учительница, — вся сделка у тебя срастется. — Снаружи прибыл мэр.

Сквозь полусгоревшее здание пронеслась шар-баба, старое похоронное бюро, осыпая дождем недоделанных надгробий, шпунтовой обшивки, птичьих и мышиных гнезд. Вокруг мэра собралась кучка, а он вздетой ладонью показывал на ущерб от пожара.

— Мы разукрасим этого сукина сына или жизнь свою на это положим, — уверял он своих избирателей.

— Мне моя работа не нравится, — сообщил Болэн пожилой официантке.

— Это ничего, — сказала та. — Прими брому, милок.

— Я несчастен от своей судьбы, — сказал он ей.

Энн не была маленькой. Но сложена была деликатно и скорее длинна, нежели как-то особо стройна, хотя и стройна она была; но впечатление на тебя ее кисти, нос и стопы производили своею длиной и бледностью кожи. Глаза ее, казалось, очень полностью распахнуты, верхнее веко почти что невидимо, а нижнее выглядело так, словно его обстрогали до лучинки, хоть и без обычного качества пристального взгляда. Когда курила, сигарету Энн держала с небрежной точностью и могла забыть ее во рту, дыша и щурясь сквозь дым, а при этом выглядела довольно красиво. Внимательно слушала даже Бренна Камбла, который решил, что после медового месяца в Париже они будут прям постоянно ходить в оперу.

В тот назначенный день Болэн наблюдал за Главной улицей, едва забрезжила заря. Едва забрезжили сумерки, появился громадный «додж», перегородив собой конец Северной Главной и пасясь по разделительной полосе, а внутри озиралась голова бессмертного толстяка.

Болэн подскочил со своего сиденья перед зданием «Питерсона Дьюинга» и побежал рядом с машиной. Они пожали друг другу руки через окно, и Болэн поехал дальше на подножке, пока Кловис охотился на сорокафутовое стояночное место.

Той ночью они встали лагерем на ручье Стриженый Хвост, оставив громадную тушу «доджа» на шоссе. Как арабы, строили они козни до утра и поднялись с первым светом. Болэн развел костер в маленькой колесной тачке, которую нашел; и в утренней промозглости они возили тачку так, чтобы оставаться на солнце. Грели руки и все спланировали.

Проверить можно было и потом; но, вероятно, Болэн уже начал видеть, как не видел этого прежде, что с неких важных сторон его собственная жизнь, как и у Кловиса, была не смешна; либо такова лишь с оговорками — как, отплясывая кекуок, оказаться под заградительным огнем; или, еще лучше, одна из кошмарных вывесок Кловиса, Дядя Сэм, к примеру, съежится и попросится на ручки. Окольные пути странно вели Болэна, как будто он ими заболевал, зряшный грипп. Безрассудный подход К. Дж. Кловиса превращал его, со всеми его напором и надменностью, в палочку, на какой держится карамельное яблоко Америки; Болэн от него полнился радостью знания, что скоростные трассы населены искусными пройдохами^{102}, высокомерными интуитивными анархистами, которые в расчет не берутся, но своим обширным коллективным сердцем верят, что США — плавучая игра в кости с удушающим духовным кредитом. Зарубите на носу.

Кловис же в Болэне видел нечто совсем иное.

10

К. Дж. Кловис стоял на скамье в парке Сакаджавея^{103}в Ливингстоне, Монтана, разглагольствуя перед аудиторией, состоявшей из чудиков и побродяжников, вполне похожих на него самого, на тему нетопырьих башен. Летучие мыши по описанию Кловиса выходили ангелочками, пекущимися о благосостоянии общества, декоративно порхающими по вечернему небу, избавляя атмосферу от комаров. Ну а комар для Кловиса был просто шприцем с крылышками, наполненным гноем. Вы хотите, чтобы это наполняло вам воздух? Если да, ну их, эти нетопырьи башни. Если нет, пишите в корпорацию «Нетопырник Савонаролы», до востребования, Ливингстон, Монтана.

«Уважаемый губернатор Уоллес^{104}, — писала Энн знаменитому алабамцу. — Будучи американским художником, я бы хотела выразить Вам соболезнования в связи с кончиной Вашей супруги^{105}. Будьте покойны, Ваша дорогая Лурлин ожидает Вас в Вахлацких Небесах. Искренне Ваша, Энн Фицджералд». Энн всегда готова проехаться по сиварям и правокрылым.

По паркету ее спальни наступала ясная тень. В комнате она сидела с рассвета, оставляя на полу отметины, в начале каждого часа, нумеруя продвижение тени, чтобы показывало время. План несовершенный, думала она, но я всегда теперь смогу глядеть туда в августе и знать, quelle heure est-il^{106}. Я ж только в августе и приезжаю. Она поет «Звезды падали на Алабаму»^{107}спокойным, прелестным голоском. Ее отношение к губернатору Уоллесу постепенно смягчается.