Шанхай. Любовь подонка
Шрифт:
Рикша стоял возле обугленной кучи и грустно разглядывал трехколесный велосипед, служивший ему складом, магазином и транспортом. Черные колеса драндулета, беззащитно-голые, без шин, выглядели совсем непразднично.
Увидев меня, рикша печально кивнул на пепелище.
Мне вдруг стало его пронзительно жаль. Накатила сентиментальная грусть, как бывает с глубокого и безнадежного похмелья, когда готов разрыдаться от любой мелочи…
У ног погорельца ютился большой пакет с новым товаром, но разложить его теперь было негде. На самом верху пакета я
Удивился. Вытащил тонкую книжицу из пакета, открыл.
«Я вам так скажу: жизнь идиота — не коробка конфет… Я был идиотом с рождения… Но я склонен думать о себе как о полудурке, или что-то типа того, но все же не как об идиоте — ведь когда люди думают об идиоте, они представляют себе таких монголоидов, у которых глаза в кучу, отчего они похожи на китаез, и которые пускают слюни и теребят себя постоянно за кое-что…»
Запросил рикша за книгу двадцатку. В порыве еще не отпустившей меня жалости я дал ему стольник, едва убедив оставить сдачу себе — рикша никак не мог понять почему.
Я забыл, куда шел и зачем. Развернулся и отправился домой. В радостном, почти детском предвкушении.
Книжный Форрест оказался мне куда более близким, чем киношный. Да и внешне у нас много было общего: по книге, еще в школе он уже был здоровяком, ростом под два метра. И тоже бывал в Китае. Не просто приехал погостить, но умудрился плодотворно провести время — спасти жизнь самому Мао и подружиться с ним.
О том, что этот идиот умел любить — глубоко и верно, я стараюсь не думать.
До тех пор, пока не пойму — умел ли любить я.
Хоть когда-нибудь…
Рассвет
— Когда-нибудь мы поймем, какими дураками были… — сказала мне утром Инна.
«Раньше, или сейчас?» — собрался было спросить, но какая, в сущности, разница…
Оставил ее в номере, сонную.
На улице, когда я вышел из гостиницы, было прохладно. Раннее светло-серое утро, без солнца, уже наполнялось жизнью. Катили свои тележки-кухни низкорослые смуглые продавцы. Лениво почесываясь, брел куда-то опухший мужик, на ходу позвякивая связкой ключей. Дворничиха в остроконечной шляпе гоняла метлой влажный мусор. Погромыхивая пустыми еще кузовами, выезжали на работу рикши.
Дождь давно кончился. Я курил на автобусной остановке и разглядывал мертвую зыбь облаков, застывших высоко в небе.
Ли Мэй прислала за вчерашний вечер шесть сообщений. В последнем написала, что не понимает, в чем дело. Хочет поговорить.
Милая моя девочка… Да разве я сам понимаю…
На каждое сообщение я отвечал одинаково:
«Я люблю тебя!»
Наверное, она сейчас еще спит.
Тем лучше.
Город оживал с каждой минутой.
Только что почти пустая улица стремительно заполнялась потоками велосипедистов. Словно пчелиный рой на вылете, они единой живой массой устремлялись к перекрестку, откуда уже раздавались свистки «трафик-ассистентов» и гудки автобусов. Плавно и
Подошел мой автобус. Удалось втиснуться в него в первых рядах и даже занять место — в конце салона, на возвышении, над рокочущим двигателем. Там я и закемарил, едва не проспав свою остановку.
До обеда отсыпался дома, прямо в одежде завалившись в постель.
Снилось что-то странное.
Голый, я стоял по пояс в воде, холодной и непрозрачной, приседал и, растерянно водя руками, старался кончиками пальцев достать дна, что-то нащупать там, найти.
Схватил нечто скользкое — обеими руками. Выбежал на пустой песчаный берег. Сквозь мои пальцы, будто дохлая медуза, струился, стекал тягучими каплями гнилой кусок мяса.
Гнилое сердце…
Я бежал по мокрому песку, падал, а за мной шустро полз огромный, размером с газетный киоск, сиреневый краб. Когда краб настиг меня и легко перекусил мне клешнями ноги, я, подвывая и тонко скуля, попытался отползти, но руки тоже отлетели в сторону, и вот уже мелькнула перед глазами страшная серповидная клешня, нацеленная теперь на самое мое сокровенное…
Все, что я смог, — это заорать.
Заорал и свалился с кровати.
Телефон попискивал, извещая о пропущенных звонках и сообщениях.
Ли Мэй звонила дважды. Потом написала: «Где ты? С тобой все в порядке?»
В занятиях сейчас обеденный перерыв.
Набрал номер Ли Мэй.
Пять или шесть гудков. Возьми, пожалуйста, трубку.
— Да?
Шум и гомон.
— Привет!
— Привет! Я звонила тебе.
— Да, но я спал. Ты в столовой сейчас?
— Только что пришла. Как ты? Ты где?
— Дома. Слушай, а может, возьмешь что-нибудь, и приходи ко мне? Пообедаем вместе. А то я пока умоюсь-соберусь, в столовую опоздаю. Увидеться с тобой хочу. Очень.
— Я с одногруппниками тут… Ну, хорошо. Давай, конечно. Что тебе взять?
— На твой вкус.
Она пришла минут через двадцать. Едва слышно поскреблась в дверь.
Я уже успел смыть с себя запахи прошедшей ночи и переодеться в чистое.
— Привет!
Глаза настороженные, с легкой обидой в зрачках. Так смотрят дети на родителей-обманщиков.
Забрал у нее пенопластовые судки с едой.
Взял за руку, притянул к себе.
— Привет!
Неуверенно и робко поцеловались.
— Что с тобой?
Прижал ее крепче и поцеловал опять. Губы ее ожили. Руки, лежавшие на моих плечах, потеряли невесомость, погладили спину, обняли.
— Ты ведь не бросишь меня? — уткнулась в мое плечо.
Поцеловал в макушку.
— Что ты…
— Если ты полюбишь другую — просто скажи мне. Обещай.
— Обещаю.
— Правда?
— Самая настоящая правда. Но я никогда не скажу тебе, что «полюбил другую». Потому что люблю только тебя и не хочу любить никого другого.
— Тогда давай скорей есть, а то опоздаю.