Шантаж
Шрифт:
— А ты не обрывай, не обрывай! Тока за двенадцать княжих упокойников вира выскочит под тысячу гривен.
— Да хрен с ней, с тысячей!
— Ишь ты какой! Хрен, ему, понимаешь. Тысяча! Кунами! Верно господин тебе выговаривал: так-то ты о господском богачестве заботишься…
— Да помолчи ты! Тысяча гривен… жалко конечно. Но вон, сегодня пришло — завтра ушло. Эка невидаль. А вот что сыск пойдёт…
— Да уж. Это уж точно. Тут ведь как: раз заплатил — стал быть — и ещё есть. Понабегут-понаедут, искать-копать начнут. Выжимать-выкручивать…
— Стоп, стоп, мужи мои
— Эх, боярич! Ну ты будто дитё малое! Не ходил ты по Руси, не видал, слава те господи, ярыжек княжеских. Ну смотри, проще ж некуда! Битый литвак тебе говорил. Так? Более никто не слыхал. Вирник скажет: по доносу — шли от Владимирского князя к князю Переяславльскому служилые люди. Пошлёт грамотку во Владимир: были такие в службе аль нет. А покуда серебро — в скотницу. Чтоб не пропало. Тебя — в поруб. Чтоб не убёг. Что суздальские про смоленских думают… ну, ты батюшку своего Акима Яновича поспрашивай. Когда на ту грамотку будет ответ, да какой, да и будет ли вовсе…
— А и прибежит назад грамотка: «не, не наши», а вирник тогда другую такую же в Переяславль погонит. А ты сиди. А тут подручные его по вотчине людей крутят, давят, выжимают. И, к примеру, из Переяславля пишут: «не, не было таких». Гля, а Ванька-то в порубе уже того, преставился. А и серебро уже того, светлому князю — мытом пошло, в церкви — богатыми дарами раздарилося. Ну, и по карманам попряталось. Только назад всё собирать — у князя да попов своего не выдернешь.
— А иначе прикинь: время-то идёт. Ты — в яме век свой коротаешь, а тут — постой да расспрос. А «пауки» на тебя злые. Кто из судейских сообразит да «паукам» подскажет: склепают — что ты с ними был. Сам разбойничков навёл, чтобы они злато-серебро из селян-то вынули. А после перебил, чтоб не делиться. Помнишь, как Макуха кричал: «Знаю зачем из веси ночью ушёл! Отдавай Хохряковую захоронку!».
Оценить достоверность предлагаемых моему вниманию «хичкоковских» ужасов производства отечественной правоохранительной системы в «Святой Руси» — нет опыта. Есть опыт функционирования аналогичных служб в уже сильно демократической России. С манерой сажать даже не преступника — просто подозреваемого в преступлении, даже не в убийстве, а чисто по экономическим делам — в общую камеру с наркоманами, туберкулёзниками и уголовниками-рецидивистами. После чего конфликтный актив сидельца тихонько переходит к нужному человеку за десятую долю стоимости. Ничто так не интенсифицирует рынок любых активов, как шантаж их собственников — законной властью.
«Законная власть» — тоже торгуемый актив. Мэр небольшого провинциального русского городка, увидев на столе выложенный посетителем конверт, успел взять его в руки, и, не открывая, только спросить
— А что это? Фотографии места будущей застройки?
А его уже успели взять. Правда, как
Как тут, на «Святой Руси» с этим делом? Судя по летописям — ещё хуже. И что делать? Бечь? Понятно, что оценивать варианты удобнее из Лондона, а не из Красноярского края. А прогрессорство? Да и фиг с ним. Нынешним англичанам тоже мозги промыть не вредно. Но, во-первых, отсюда ещё дай бог ума выбраться. А во-вторых… а люди мои? Бросить?
— Боярыч! Беда! «Пауки» поднялись!
В дверь влетает Хохрякович. Железная шапка-мисюрка — на ухе. Рукав армяка — полу-оторван. Под глазом… По форме отпечатка могу предположить: били грязным кулаком.
— Сброю — к бою. Выходи во двор!
Я сходу, броском с лавки, вылетаю через дверь. Во дворе — с десяток местных мужиков и столько же баб. Воют над покойницами. Мужики частью укладывают тела на мешковину, частью же — у ворот бьют Всерада. Делают они это довольно вяло — ни топоров, ни ножей, ни, даже, дреколье — пока не используется. По очереди каждый что-то выговаривает Всераду, тот тоненьким голоском отвечает, его бьют по уху. Он заваливается, его поднимают, снова ставят в середину, и начинается следующая ария.
С нашим появлением этот рутинный процесс прерывается. Пейзане разворачиваются в мою сторону. Как всегда — неторопливо, как всегда — раскрыв рты. Хронический гайморит? И как же им на губу-то не капает? Дождь же идёт. Впрочем, я тоже начинаю скалиться. По волчьи. И тяну из-за спины свою шашечку. Моего человека бить? Вшестером? А может, кто со мной поиграть хочет? Побегаем, согреемся? Свежее, не отошедшее ещё воспоминание о клинке, входящем в человеческое тело, о горячей крови на рукояти… Сзади шелест вытаскиваемых сабель и скучно-эпический голос Ивашки:
— А ну, брысь со двора, мурлы неумытые. Сщас всех в куски порежем-порубаем. Ой напьётся моя сабелька дурной кровушки…
С другой стороны на щёку вдруг летят дождевые капли. А, это Чимахай. Топоры вытянул, мельницу свою начинает крутить. Этот-то не скучает — ему всё внове, он в азарт входит.
Мужики и бабы, быстренько поднимаются с земли, подхватывают своих мёртвых, нервно оглядываясь, оскальзываясь на мокрой траве, устремляются к воротам. За ними — и «пихальщики». «Горнист» помогает подняться скулящему Всераду, а у меня над ухом тревожный быстрый говорок Хохряковича:
— Эта… ну… беда, боярыч. Мужики-то… ну… серебро отобрать хотят. Вот…
— Повтори! Стоп. Стань прямо. Твою в бога душу! Смирно. Не гнись ты! Спинку! Пятки вместе, носки врозь! В глаза смотреть! Не мямлить! Сопли подотри! Вот теперь — излагай. Стоять! Не просаживайся! Спину держи! Теперь — говори.
— Зашли во двор вуя моего. А там мужики сидят. Мы им — как ты велел. А они как услыхали про серебро…
— Спину! Мать твою! О, господи, прости, раба божья, ныне преставившаяся, дурня сболтнувшего не подумавши… Дальше.