Шапка Мономаха
Шрифт:
– Врешь, волхв, ничего ты не чуешь.
Добрыня уволок его к амбарам, кинул задом на гору счищенного со двора старого снега, и сам навис над ним.
– Поплатишься за это, – скрипнул зубами волхв и умолк, привороженный слабым желтым сиянием перед самым носом.
Солнечный камень блеснул в свете месяца, глянувшего сквозь лохмотья туч.
– Будет твоим, – сказал Добрыня.
– Что хочешь за него? – жадно выдохнул Беловолод.
– Чтоб ты уговорил князя просить у Мстислава мира.
– Не
Добрыня встряхнул его.
– В твоей. Князь тебя слушает. Когда он согласится, отдам тебе камень. Твой ответ?
Беловолод жарко дохнул и показал в улыбке зубы.
– Мой ответ – да. Уговорю князя. А не обманешь с камнем?
– Не обману. – Добрыня достал с груди крест и поцеловал.
Волхв поморщился.
– Велесом клянись.
– Ты сперва голым задом на снегу попрыгай, – отказался Медведь, убрал камень и крест за пазуху, пошел к дровяницам.
Возле тына поставил чурбак, подтянулся и перелез со двора на улицу. Оседлал ждавшего коня.
На владычном подворье он тихо распряг жеребца, поставил в конюшню и задал корма. В доме, проходя в сенях, заметил светлую полоску под дверью изложни, где почивал боярин. Из клети слышались громкие воздыхания и горячие мольбы.
Из-за двери Несторовой клети тоже проливался тусклый свет. Чернец молился по-книжному, читая мудреные словеса, которые порой и называл чудно – Софией, премудростью Божьей.
Добрыня мало понимал в книгах, но верил на слово, что они мудры. Мудрее всех волхвов на свете, мудрее старых богов.
И хотя он целовал крест кудеснику, все равно перемудрить волхва – это его, Медведя, София.
Он стоял под дверью и, приникнув лбом к ободверине, вслушивался в негромкое, размеренное чтение книжных слов. Чем плотнее они набивались в его голову, тем легче укладывались там, как семечки в подсолнухе, и тем яснее становилось, что к старой вере возврата нет. Будет лишь узнавание новой…
24
Назавтра Олег Святославич позвал в ту же палату бояр и послов.
– Размыслив со своей дружиной, я решил, – сказал князь, обводя всех усталыми после ночи без сна глазами, – просить у Мстислава мира, а у брата Владимира братской любви, – быстро закончил он.
От Добрыни не укрылось переглядывание Олеговых бояр, для которых ответ князя стал неожиданностью. Он посмотрел на Яня Вышатича. Старик с самого утра был странен, словно захворал или видел во сне упыря. Был изжелта-бледен, молчалив и удручен. Медведю казалось – даже телом иссох за ночь. А самое главное, светлые очи боярина никак не хотели смотреть на Добрыню прямо, все время съезжали в сторону, и ноги боярина обходили Добрыню широким крюком. «Не прознал ли, что я договаривался ночью с волховником?» – обеспокоился храбр. Но сам же унял
Однако вот он успех – князь Олег надумал замириться, а Янь Вышатич как сидел понурым грибом, так и сидит, радостью не осветится. Добрыня осторожно подпихнул его в бок – надо же отвечать князю.
Боярин встал и в пояс поклонился Олегу.
– Благодарствую, князь. Порадовал старика. Будь уверен – и Мстислав, и князь Владимир исполнят оба свои слова.
– Уповаю на то, Янь Вышатич, – отозвался Олег и простодушно попросил: – А может, отдашь чернеца? Обещаю – холопить его не стану, только при мне будет.
– Не могу, князь, отдать тебе свободного. Он сам решит, где и при ком ему быть. Да на что тебе монах?
– Клад хочу найти, – усмехнулся Олег. – А чернец подскажет, где искать.
– Так спроси у волховника, где искать.
– Черт с тобой, боярин, не согнешь тебя, – рассмеялся князь. – Но на пиру со мной и с дружиной ты посидишь нынче, мед по бороде и усам разольешь! И чернеца с собой приведи, пусть он моего угощения отведает.
Янь Вышатич снова поклонился и пошел из палаты, забыв про Добрыню.
– Благодарствую, князь, – пробурчал Медведь, повторив слова боярина, и боком тиснулся к двери.
В сенях его нагнало шипенье Беловолода:
– Куда, волот, торопишься? Исполняй свое обещание.
Добрыня снял с пояса калиту на шнурке, бросил в руки волхву. Тот жадно схватил, вытряс на ладонь солнечный камень, страстно зажал в кулаке. Храбр молча зашагал дальше.
На дворе он хотел было завести разговор со стариком, поведать, как обхитрил волховника. Янь Вышатич, сжав зубы, скрипнул:
– Уйди, Христа ради.
Добрыня в великом недоумении и обиде смотрел, как старик, сгорбясь на коне, выезжает со двора.
…Пир был нешумен и необилен. По чести сказать, князю Олегу и веселиться было не о чем. Но дружине иных поводов для пира кроме верной службы князю не требуется. Пир – и награда дружине, и любовь князя к своим мужам, и поддержание в них ратного духа. Однако в малом пиру чести все же меньше, чем в большом, когда и сама земля бывает хмельна от пролитых на нее меда и браги.
Янь Вышатич сидел посреди застолья скушный. Добрыня вливал в глотку одну кружку за другой, и с каждой становился мрачнее, а на вид звероватее. Книжник, пригубив чашу, в который раз вставал и откланивался. Два Олеговых дружинника, меж которыми князь усадил чернеца, клали ему на плечи руки и возвращали на скамью.
После пятой круговой чаши князь изумленно воззрился на опустевшее место Яня Вышатича.
– А где?..
– Нездоров боярин, – отговорился Добрыня, тяжело подняв себя со скамьи.