Шарада
Шрифт:
— Мам…
— Кольтон, — отвечает мне она, ее губы складываются в улыбку. — Расскажи мне об учебе. Как твои занятия?
Дерьмово. Ненавижу их. Они не так важны, как то, что происходит с тобой.
— Здорово. Прошло всего две недели.
Каждый год одно и то же. Ее заботит только это, и каждый раз она только об этом и говорит, от чего мне кажется, что я взорвусь. Я не должен беспокоиться об оценках. Я дол-жен беспокоиться о ней, делая все возможное, черт возьми. Вот почему я делаю то, что де-лаю.
Мама снова улыбается мне, в глазах застыла смесь
— Не могу поверить, что мой сын учится на предпоследнем курсе колледжа. Ты так быстро стал мужчиной. Я всегда знала, что у тебя все получится, Кольтон.
Теперь мое заболевание — это вина. Потому что я не вижу смысла. Потому что мне всегда было наплевать на учебу в колледже. Я знаю, кто я и чего могу достигнуть, и никакой дурацкий диплом не изменит этого. Или ее? Она всегда хотела этого для меня. Ее мать во время беременности употребляла крэк, но, родившись, она все равно выжила. Кочуя из од-ной приемной семьи в другую, она выжила. Она всегда знала, кто была ее мать: бросившая среднюю школу, сбежавшая из дома наркоманка. Моя мама же не употребляла наркотики, но она рано забеременела мною, как и ее мать. Бросила среднюю школу. Ничего не напоми-нает?
Большая часть моих дерьмовых денег поступает от того, что стало причиной всех ее проблем. От наркотиков.
Она пережила все. Не позволив этому сломить себя. Работала, не покладая рук. При-няла моего придурка-отца, когда он вернулся в нашу жизнь, и пыталась быть мне матерью и отцом, когда он ушел.
Все, чего она хотела для меня, — окончание средней школы. Чтобы я пошел в кол-ледж, будто это дерьмо собачье что-то изменит.
— Да в этом нет ничего такого, мам.
Я сжимаю ее руку, поэтому она не видит, что я злюсь, но делаю это осторожно, чтобы не сделать ей больно.
— Нет, есть.
Она заболела, когда я учился в выпускном классе средней школы, и все произошло так быстро. Я пообещал ей, что если она поправится, то я сделаю все, что она захочет. Что я поступлю в колледж. Мы одновременно подали заявления на стипендию и финансовую по-мощь, и ей действительно становилось лучше. Мы думали, что у нее появилось больше шан-сов, но к тому времени я был в растерянности. Ведь я дал ей обещание и знал, что оно зна-чит для нее гораздо больше, чем ее собственная жизнь.
Спустя три года, я все еще в колледже, но на этот раз она действительно умирает. Все, что она хочет знать, закончу ли я учебу — будто листок бумаги сможет окупить все старания.
— Во сколько Мэгги приходит домой? — можно спокойно сменить тему. Мэгги — бывшая мамина сиделка, с которой они стали подругами. Сейчас они — соседки по комнате, а та ухаживает за мамой. Из хосписа приходят, чтобы проведать ее, и то, что Мэгги все вре-мя здесь, очень помогает. Мы изо всех сил стараемся застраховать свои жизни, но когда ты умираешь, все становится другим. Дерьмово, что все к этому и приходит.
— Около часа. Хотя я
— Я уложу тебя в постель.
— Не надо, все хорошо. Я хочу поговорить с тобой.
— Мне не трудно. Тем более, мне на работу пора. Я просто хотел зайти проведать тебя.
На так называемую работу. Фаст-фуд не приносит тех денег и не дает возможности свободного времени, которые нужны мне, чтобы быть рядом с ней. Хоспис может беспоко-иться о том, что она умирает, но это далеко не все, о чем нужно заботиться.
— Ну, если ты уверен, — она снова зевает. Я встаю, чтобы отвезти ее в другую комнату, но она останавливает меня. — Я хочу пройтись. Ты мне поможешь?
Я зажмуриваю глаза, меня пронзает боль. Какого черта это происходит? Ей же всего тридцать восемь лет. Ей не должна требоваться моя помощь, чтобы дойти до спальни.
— Конечно.
Она опирается на меня, когда я помогаю ей подняться с кресла. Ее рука слабо обхва-тывает меня, поэтому я крепко держу ее, чтобы убедиться, что она не упадет. На тридцать секунд ходьбы уходит четыре минуты, но скоро мы добираемся до спальни. Больничной койки в ее комнате. Я помогаю ей сесть, но когда пытаюсь снять с нее халат, она останавли-вает меня.
— Мне нравится его носить. Так я чувствую себя ближе к тебе.
Я прикусываю язык. Черт, это так трудно.
— Так говорят все женщины, — я подмигиваю ей прежде, чем убедиться, что она как следует улеглась. Укрыв ее одеялом, я еще раз целую ее в лоб.
— Я позвоню тебе попозже, хорошо?
Она не отвечает, и я знаю, что это потому, что она обессилена. Мои руки зудят от же-лания ударить что-нибудь. Сделать что-нибудь, что заставило бы боль внутри меня исчез-нуть.
Когда я подхожу к двери спальни, то слышу ее скрипучий голос:
— Кольтон?
Оборачиваясь, я смотрю на нее.
— Ты можешь все в этом мире. Я всегда это знала. Не забывай об этом.
Внутри меня все рушится. Я определенно не тот, за кого она меня принимает, и не уверен, хочу ли им быть. К счастью, мне не нужно отвечать, потому что она тут же засыпает.
В следующем доме, куда я захожу, в воздухе витает совсем другой запах: алкоголя, травки и, Бог знает, чего еще. Музыка грохочет так сильно, что стены вибрируют.
— Как дела, чувак? — Адриан кивает головой в мою сторону. Он стоит, прислонив-шись к стене, с девушкой, которая целует его в шею.
— Развлекаешься? — я улыбаюсь ему, зная, что он не собирается особо долго нахо-диться в гостиной c этой цыпочкой. Они скоро найдут комнату, чулан, машину или что-нибудь еще. Я, конечно, его не виню.
— Ты же знаешь, — отвечает Адриан, и я прохожу дальше.
Выйдя из дома, все, чего мне хотелось, так это остаться одному, но, оказавшись в на-шем переполненном маленьком дурацком домике, понял, что это именно то, что мне нуж-но. Отвлечение. Вероятно, того же рода, что использует Адриан.