Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
И остановился, весь подавшись через железные перила над толпой, словно бы простираясь, летя. Выброшенная далеко вперед правая его рука, с раскрытой ладонью и вибрирующими перстами, словно бы сама и вопрошала, и требовала, и упрекала — гневно и скорбно…
Что поднялось!
Сквозь неистовый, гневный вопль сгрудившейся рабочей массы стали наконец слышны отдельные яростные призывы:
— На тюрьму!
— Разнести ее к черту!
— Товарищи! Идемте освобождать!
В этот миг, уже невластный сам над собою, на площадку паровоза одним прыжком взметнулся Шатров.
Оратор-большевик
Затихли. Ждали.
Арсений Шатров левой рукой сдернул перед народом шапку, а правой выхватил из кармана меховой куртки бельгийский вороненый пистолет и, потрясая им кверху, выкрикнул:
— Товарищи!.. Освободим заключенных! И знайте, что у нас не только булыжники!
Мужественно-ласковым движением Матвей Кедров приобнял его за плечо, на глазах у всего народа.
И вдруг, как бы сама собою, никем не запеваемая, сперва зазвенела, а там и на грозный перешла ропот, излюбленнейшая песня народных шествий тех дней:
Отречемся от старого мира,Отряхнем его прах с наших ног!Нам не нужно златого кумира,Ненавистен нам царский чертог!Вставай, подымайся, рабочий народ,Иди на врага, люд голодный!..И кто-то уже строил всех к выходу…Но как раз в это время один из подростков, прицепившихся высоко над толпою, глянул на улицу и вдруг истошно, предостерегающе закричал:
— Каза-а-ки!.. Окружают!
И впрямь: это были они.
Но и не одни казаки! Кедров глянул. С высоты своей стальной паровозной трибуны он далеко мог видеть. И в глубине души он ужаснулся. Этого он все же не ожидал: от всех проходов и от обширного въезда в здание с ружьями наперевес, с примкнутыми штыками шли солдаты. С закаменевшими бледными лицами, они каменно шагали — так, что сотрясалось и гудело все здание.
"Солдаты — это серьезно! Значит, решились на пролитие крови!"
Уж начиналось смятение. Вот седоусый, с хмурым лицом рабочий гневно кричит на казака в папахе и черной шинели, схватившего его за плечо: "Ну, ну, казачок, потише!" — Отшвырнул его руку и выхватил огромный гаечный ключ. Казак отпрянул.
А седоусый торжествующе ухмыльнулся, опустил гаечный ключ к бедру, держа наготове, и вскинул глаза поверх несметноголовой толпы, отыскивая напряженным взором своим встречный взор Кедрова.
Нашел. Суровое лицо его осветилось радостью. Многозначительно подморгнул Матвеичу — и бровью и усом: видал, мол? — не дремлют твои дружинники, только подай знак!
Но Матвею ли Кедрову было не знать о том! И если для чуждого или для вражеского ока все это необъятно и гулко гудевшее, разноголосое толпище было стихийное, ничьей направляющей воле не подвластное бушевание гневом вздыбленного люда, то для него, Кедрова, это сплошное, якобы и не расчлененное предстояло резко и четко разделенным и огражденным.
Вот и вот… и вон там, при самом входе, и в гуще толпы,
Он верил, да нет, не верил, а знал — твердо и точно, — что эта незримая, живая, упругая цепь, именуемая "боевой дружиной РСДРП", — его питомцы и выученики на протяжении годов, им избранные и выверенные люди, лучшие из лучших, действительно лишь знака его условного ждут, чтобы двинуть массы на вооруженный мятеж, на попытку освободить политических заключенных.
Но если б только жандармы, полиция, пусть даже казаки, но — целая рота солдат с примкнутыми к винтовкам штыками!..
И вместо ожидаемого боевиками сигнала Матвеич крикнул неистово-громко, изо всех сил:
— Товарищи! Спокойно, спокойно! Не поддавайтесь на провокацию!
Но уж где там! Местами уже затевалась свалка. Закричали женщины.
А солдаты неумолимо, неукоснительно, выставленными вперед штыками рассчитанно грудили народ в глухо-каменный, без единой двери, сырой и сумрачный угол.
Молодой офицер с наганом в руке, вскочив на что-то чугунное, кричал звонко-наглым, протяжным голосом:
— Оцепляй, оцепляй! Чтобы ни одна сволочь не ушла!.. Прикладов не жалей! Главарей, главарей хватай! Упирается — штыком его, штыком!..
Но от дышащего тяжко, будто бы в гневе, паровоза и солдаты и полицейские, ворвавшиеся в депо, были еще отдалены огромной, непроворотно плотной толпой и изрядным пространством. И у Матвея было несколько мгновений, чтобы охватить и понять весь ужас и неотвратимость надвигавшейся кровавой расправы. Он враз понял и замысел врага, и что это — не просто отряд, посланный разогнать митинг железнодорожных рабочих, как случалось, а облава, карательный, по существу, отряд, которому дано право и убивать, и калечить при малейшем сопротивлении.
И вот уже, видит Кедров, пробились… по трое набрасываются на одного, схватывают, волочат из толпы… На другого набросились. На третьего… Кедров в лицо, по именам и партийным кличкам знает этих рабочих… Только бы не схватились за оружие! Горе, если хоть один выстрелит в солдат: ведь это же западня. Переловят всех. Военно-полевой… И — "к смертной казни через повешение"!..
Он видит, как дружинники оборачиваются на него. Видит, как рука одного, другого из схваченных тянется к боковому карману…
Внезапное и дерзостное решение осеняет его.
Он кидается по стальной полке паровоза к топке. На пути у него Арсений Шатров: стоит рядом, сжимая в кулаке свой браунинг. Словно застыл.
Кедров, огибая его, на какой-то миг приостанавливается и кричит ему в самое ухо:
— Спрячь! Убьют!
Тот не выпускает пистолета.
Кедров издает яростный возглас. Выхватывает из руки Арсения Шатрова пистолет и опускает в карман своей робы. Затем схватывает Шатрова за плечо и, показывая вниз, в толпу, кричит ему повелительно: