Шелестят паруса кораблей
Шрифт:
Только теперь старший нашел нужным произнести несколько фраз, обращенных к мальчику:
— Смотри, Василий, новую жизнь начинаешь. Помни — ты старшой в семье. Родителей у вас нет. На то была господня воля. — Не снимая мехового малахая, он перекрестился. — Пока станешь на ноги, братьев прокормим. А там только на тебя надежда. Учить тебя уму-разуму не стану. Парень ты разумный. Гордый только очень... Чуть что — волчонком смотришь. Старшему и бьющему руку лизнуть не грех. В корпусе учат и, разумеется, драть будут. Стерпи. А с товарищами за себя постоять сумей.
Провожатый —
Для мальчика дом был знатно велик и необычен строением. В каждом из трех этажей Василий успел насчитать по двадцать три окна. Но особенно восхитила его угловая затейливая башня. Над тремя этажами выведен был куб с тремя окнами. На кубе возвышался барабан, на барабане еще куб и на нем, на самой вершине сооружения, обнесенный резным барьером, вовсе засыпанный снегом открытый балкон.
— Туда бы забраться! — вырвалось у мальчика непроизвольно, хотя как раз в этот момент следовало особенно внимательно прислушиваться к речи старшего, старавшегося внушить мальчику, на какие труды и расходы пришлось решиться, чтобы устроить племянника в корпус.
— Два, а то и три года будешь один. Нам ездить к тебе не с руки. Как закончишь корпус, сам к нам приедешь гардемарином или даже мичманом. Тогда о младших братьях подумаем.
Но внимание Василия опять переключилось. Распахнулась дверь высокого здания, и на плац, ломая строй, выбежала группа кадетов. Раздался голос воспитателя, и строй был восстановлен под звуки горна. Еще команда, и началось учение, захватившее все внимание мальчика. Старый вояка тоже заинтересовался зрелищем военных экзерциций.
— Помни, Василий, — произнес он взволнованным голосом, — род Головниных — древний род. Предки наши стояли на охране рубежей Российского государства. Ведем мы счет от боярина новгородского Никиты Головни. Задал он перцу московскому войску князя Василия Дмитриевича. Ну, как воссоединилась русская земля, стояли Головнины на страже ее, служили ей правдой и кровью. Жалованы были и Грозным, и Тишайшим...
— А почто обедняли? — неожиданно спросил мальчик.
— Родители твои рано скончались, присмотреть было некому.
— А вы, дядя, почто не помогли?
— Ну ладно, много будешь знать — скоро состаришься. Гляди: поясок с бляхой набок сбился. Перед инспектором стой навытяжку, как учил тебя. Старайся понравиться.
Но до инспектора было еще далеко. Приехавших в корпус сначала записывали в канцелярии. Потом их осматривал дядька из старых моряков. Потом Василий Головнин, двенадцати лет, унтер-офицер гвардии, был принят помощником инспектора классов Прохором Игнатьевичем Суворовым. Он подошел к мальчику, провел мягкой ладонью по его непокорным волосам и стал задавать вопросы из русского языка и истории.
Василий отвечал спокойно и уверенно. Суворову понравились его решительные ответы, в том числе
Лекарский осмотр, краткая проверка подготовки, цирюльник и, наконец, прощание с родственником заняли все время до вечернего сигнала. И когда дядька привел Василия в дортуар и указал постель, глаза его слипались от усталости. Едва голова коснулась подушки — он уснул.
Дядька, хорошо понимавший состояние мальчика, проделавшего зимний путь от Рязани до Кронштадта, сердито пресек попытки соседей нарушить отдых новичка:
— Дайте выспаться ему. Успеете еще покуражиться.
Так кончился первый день самостоятельной жизни Василия.
В древнем роду Головниных были люди знатные и заслуженные. В молодости родители Василия тоже мечтали о столице или хотя бы о губернии. А потом, порас-считав да пораздумав, махнули рукой и погрузились в сонную уездную жизнь. Отец Василия дослужился до коллежского асессора, вышел в отставку и переехал в поместье.
И отец и мать были грамотны и грамоту уважали. Своего первенца Василия начали обучать с семи лет. Мальчик прочел все книги, какие были в доме. Память у него была липкая — все оставляло в ней след.
С рождения Василий был зачислен в Преображенский полк. Это звучало громко и навевало ласкающие дворянское воображение мысли. Но и подростку были понятны вздохи и унылые на этот счет размышления родителей, а потом родных: дворянину без средств гвардейский мундир, да еще в золотой век Екатерины, был не по плечу.
— А раз не гвардия, то что еще? — вслух размышлял отец.
Мать, болезненная женщина, с трудом сводившая в хозяйстве концы с концами, гладила непокорные кудри своего старшего и не вмешивалась в размышления супруга.
А мальчик рвался во двор, на берег речонки, где его ожидал друг, рыбачий сын Иван Григорьев, рассудительный философ, у которого голова никогда не была свободна от беспокойных мыслей и мелких, но всегда занятных затей.
Отец Ивана был отпущен на оброк в город, где пропадал месяцами, не давая о себе знать семейству, и только к зиме привозил платеж помещику. В прочее время старшим в семье был шестнадцатилетний брат Ивана — Яков. Жизнь научила Якова многим искусствам. Все, что он делал, не было похоже на обычное. Удилища у него были покрыты резьбой, крючки он гнул и острил из гвоздей, подаренных ему барином. Стены избы украшал резным деревом. С особой страстью Яков собирал редкие в глухой усадьбе цветные рисунки.
Иван благоговел перед старшим братом. Дружба же Ивана с барчуком льстила Якову и его вечно занятой, не старой еще, смелой на язык и на шутку матери. Потому Ивана отпускали охотно.
— Все равно, подрастет молодой помещик — заберет с собой. Такая уж Ивашке планида, — говорила Федосья.
Ранняя смерть родителей застала Василия врасплох. Жизнь задавала такие загадки, разрешить которые у мальчика не хватало опыта. И если бы не дядя, пошло бы все кувырком. Долго ли распасться помещичьему захудалому хозяйству и дому, в котором остались три подростка, мал мала меньше.