Шеломянь
Шрифт:
Единственное, что напоминало о смерти, – это ритуальный рог в левой руке статуи. Изображение не может ожить без пищи, и хан Кобяк получил посуду, в которую теперь до бесконечности или до времени, когда ветер сотрет последние следы резца с камня, будет литься кумыс бессмертия.
Серый известняк статуи терялся на фоне низких зимних туч, и только обведенные углем глаза каменного хана выделялись, словно следя за проезжающими.
– Он долго будет провожать вас взглядом, – сказал Кончак, заметив, куда посмотрел Ольстин Олексич. – Мне же пора возвращаться.
Черниговский боярин поклонился, его сопровождающие отсалютовали хану копьями, и посольство двинулось по затянувшейся снегом дороге в направлении далекого Чернигова.
Кончак остался один. Усиливающийся ветер бросал в лицо хану пригоршни снега, торопя к возвращению.
Но Кончак еще долго стоял, подняв лицо к каменной статуе на вершине обледеневшего за день кургана. Мерзлая земля поблескивала, словно насыщенная самоцветами, а грубо раскрашенный идол мертвенной серостью известняка напоминал труп, побывавший в руках сирийских бальзамировщиков.
Кончак думал о чем-то, но мысли эти остались для нас неведомы.
В Шарукани Кончака ждали гости. По столпившимся у конюшен воинам хан понял, что пожаловал кто-то из диких половцев, как с некоторой долей презрения называли тех, кто держался за обычаи старины и кочевал на границах Половецкого поля. Иногда они нападали на соседние русские крепости, но в последнее время это стало небезопасно. Молодой курский князь Всеволод, почтительно прозванный половцами Буй-Тур, Большой Господин, со своими пограничниками-кметями уже не раз устраивал облавы на беспокойных соседей, и дикие половцы всерьез подумывали откочевать в более гостеприимные места.
В приемной зале Кончака ждал Гзак, провозгласивший себя ханом диких половцев. Он, как и всегда, был в шапке, закрывавшей темные волосы, говорившие о нечистоте крови. Светловолосый и голубоглазый Кончак выглядел выходцем из другого мира рядом со смуглым Гзаком, карие раскосые глаза которого выдавали тюркских предков.
– Ты опоздал на похороны и тризну, Гзак, – с порога заявил Кончак.
Фраза содержала намеренное оскорбление, и не одно. Кроме серьезного упрека в пренебрежении одним из главных обычаев, Кончак позволил себе назвать Гзака без титула.
– К нам поздно доходят вести, хан Кончак. – Гзак выделил слово «хан», но Кончак пропустил намек мимо ушей. – А гонцы не добираются вообще. Или, возможно, их и не было?
– Гонцов направили ко всем признанным ханам. – Голос Кончака был бесстрастен.
– Значит, – стараясь не давать воли гневу, сказал Гзак, – я для тебя не хан?
– Ты – вождь, – ответил хан Кончак. – Вождей избирают люди. Титул хана дается от богов, и не нам спорить с их волей.
– Я – хан! – гордо сказал Гзак. – Боги покарали бы меня за присвоение титула, не принадлежавшего мне по праву.
– Боги не должны карать за любое прегрешение. Это излишне. Ты ведь не оплодотворяешь сам всех женщин своего племени, хотя, возможно, и физическая сила позволяет, и желание тоже есть.
– Возможно, – Гзак не рискнул втягиваться в спор с Кончаком. – Но я приехал сюда не для разговора о богах. Мои подданные собрали дары хану Кобяку. Надеюсь, ты разрешишь отвезти их к кургану?
– Это мой долг. – Весь разговор Кончак простоял, опираясь плечом о дверную притолоку. Теперь же он подошел поближе к стоявшему в центре приемной залы Гзаку. – Вам немедленно будут предоставлены провожатые. Я распоряжусь, чтобы нашли и проводников, которые выведут затем тебя и твоих людей к границе ханства кратчайшим путем.
Кончак немного склонил голову, одновременно недвусмысленно указывая Гзаку рукой на открытую дверь.
Вождь диких половцев вышел, пестуя в душе месть. Кончак не пожелал даже пригласить Гзака разделить еду. Диким дали ясно понять, что они здесь нежеланные гости, которых терпят только по обязанности.
Гзаку указали его место. По мнению урожденного хана, это конюшня или хлев, но сам Гзак надеялся в будущем доказать Кончаку обратное.
Побыть в одиночестве Кончаку было пока не суждено. Не успев выпроводить одного нежеланного гостя, хан вынужден был общаться с другим.
Во внутреннем дворе дворца, засунув зябнущий нос в меховой воротник тулупа, хана Кончака ждал долговязый человек со смуглой кожей. При появлении хана человек засуетился и быстро заговорил, с заметным акцентом произнося тюркские слова.
– Прошу благосклонного внимания досточтимого хана, – торопился гость. – Да не прогневается величайший на дерзость жалкого разоренного купца!
– Слушаю тебя, купец, – сказал заинтересованный Кончак. Слуги успели доложить, что странный с виду посетитель пришел не просто просить. У купца, по его словам, было приготовлено для продажи могучее оружие, способное облегчить штурм любого города.
– Меня зовут Абдул Аль-Хазред, – частил купец. – Меня знают многие достойные люди в Тмутаракани и Суроже. У меня есть хороший товар и надежда продать его.
– Где же он, твой товар? – с недоверием в голосе спросил Кончак, начинавший уже раздражаться от частого употребления купцом слова «меня».
– Он всегда при мне, – купец несколько фамильярно, с точки зрения половецкого хана, подмигнул при ответе. – Я сам – товар!
Кончак фыркнул, демонстративно разглядывая тщедушное худое тело арабского торговца.
– Если по весу, то больше стоимости барана рассчитывать тебе не на что, – заявил хан. – Не томи загадками, показывай, что у тебя есть!
– Здесь небезопасно, – забормотал араб. – Прикажи, великий хан, указать безлюдное место, там и увидишь, на что я способен! И хорошо бы еще, – голос Аль-Хазреда обогатился просительными интонациями, – чтобы при этом присутствовало поменьше свидетелей. Я опасаюсь киевских шпионов…
– Среди половцев? – обиделся хан Кончак.
– Золото может лишить чести даже гордого степного воина, – склонился в поклоне арабский купец.