Шеломянь
Шрифт:
– Как ты узнаешь о начале похода? – насторожился Кончак.
Аль-Хазред взмахнул рукой, словно отмахнувшись от чего-то невидимого.
– Кроме духов огня, – сказал он, – есть и духи воздуха. Они слышат все на свете. И они болтливы…
На мгновение Кончак увидел, как у скрывавшегося в высоком меховом воротнике правого уха арабского торговца появились огромные, в руку человека, шевелящиеся губы, и тотчас видение исчезло. Хан так и не понял, было ли это реальностью или мороком.
– Договорились, – решил Кончак. – Я предупрежу охрану, чтобы тебя пропустили ко мне в тот же час, как только ты появишься в расположении войска.
– Хорошо бы так, – заметил Аль-Хазред. – А то
Часто кланяясь, араб задом попятился в сторону конюшен. Кончак вдруг снова почувствовал холод и, быстро повернувшись, заспешил во дворец, к теплу.
Сделка, заключенная им, была странной, но, с точки зрения Кончака, необычного в ней было не больше, чем в поведении Святослава Киевского, приказавшего убить пленника.
В то время как хан Кончак уже грелся у очага, Абдул Аль-Хазред ехал на жеребце, отдохнувшем за три дня, проведенных в шаруканских конюшнях. Его путь шел на юг, к купеческим факториям на берегу Меотиды. Выйти на южную дорогу можно было только в одном месте, где грузинские фортификаторы оставили проход в засеках, хранивших столицу Кончака от неожиданного нападения соседей. Давно известно, что лучшая гарантия дружбы в Степи – мощная оборона и мобильное войско.
Узкая дорога была пустынна. На таком морозе половцы предпочитали отсиживаться дома, греться у огня и приглядывать за скотом. Срубленные на высоте конской груди деревья, верхнюю часть которых так и оставили лежать на высоких пнях, были покрыты снегом и казались крышами заброшенных землянок, словно мороз или враг заставили вдруг тысячи людей покинуть насиженные места.
Дорога резко свернула влево, и Аль-Хазред увидел нескольких всадников. Их копья недвусмысленно были направлены на арабского торговца. Сзади тоже послышалось лошадиное фырканье, и со стороны засеки выехали еще несколько человек. Аль-Хазред пожалел, что невнимательно смотрел по сторонам: на глубоком снегу невозможно хорошо спрятать следы засады.
– Далеко собрался, Аль-Хазред? – спросил один из всадников, видимо вожак.
Арабу очень не понравилось, что его назвали по имени. В этом случае вероятность простого ограбления сводилась практически к нулю. Нежданным попутчикам были нужны не деньги, а нечто иное.
Абдул Аль-Хазред открыл рот, чтобы ответить, но в это же время щелкнула тетива лука, и стрела сбила в снег шапку торговца.
– Ни одного слова! – предостерег вожак. – Среди нас нет колдунов, но вот хороших стрелков хватает, учти это, араб! И ни одного жеста!
Упавшие сверху арканные петли надежно запеленали арабского купца. Кто-то, подъехав сзади, заткнул в рот Аль-Хазреда сложенную в несколько слоев тряпку и закрепил ее плотной повязкой, стянутой узлом на затылке.
А вот о шапке, сбитой стрелой, нападавшие не побеспокоились, и она осталась лежать в снегу.
От Царьграда к Киеву не плывут, идут бечевой, утирая пот и поминая недобрым словом кораблестроителя, подобравшего злодейским образом самые тяжелые доски для лениво отгоняющего волны встречного течения струга.
Проще зимой, когда лед превращает реки в санные пути и купеческие караваны, растянувшись на несколько полетов стрелы, гонят весь световой день от одного постоялого двора к другому.
Начало 1185 года от Рождества Христова, хотя такого летосчисления тогда еще и не было на Руси, выдалось таким морозным, что даже непокорный в обычные годы Днепр сдался и позволил заключить себя в ледяную кору, по которой проложили санный путь особо рисковые торговцы. По этому пути, оставляя за собой низкий шлейф поднятого полозьями снега, мчался небольшой купеческий караван. Он уже поравнялся с Михайловским
Сам Киево-Печерский монастырь выступил на пути купцов неожиданно, когда после крутого изгиба Днепра караван вынесло прямо к преграждающему путь мысу, где темнели деревянные шатры стенных забрал и башен, охранявших покой и благочестивые раздумья монахов. Несмотря на мороз, за проймами бойниц поблескивали шлемы и доспехи монастырской стражи, ибо сказано: «Не мир я принес, но меч». Это верно, коли не хочешь, чтобы тебе грозили мечом, сам готовь клинок подлиннее. Княжеские усобицы и набеги кочевников сделали киевских монахов не меньшими знатоками воинского искусства, чем дружинников в пограничных крепостях и на заставах.
Ворота в город закрывали с закатом, и купцы спешили, чтобы не пришлось ночевать в пригородных харчевнях. В последние годы на постоялых дворах пошаливали, а по весне из Днепра вылавливали все больше неопознанных, раздетых донага трупов с перерезанными глотками. Кормить рыб – занятие, безусловно, гуманное, но служить кормом купцам отчего-то не хотелось.
Связка мехов, перекочевавшая в руки начальника караула, сделала приворотную стражу несколько любезнее, чем обычно. Лениво ткнув древком копья в несколько мешков, набросанных в сани, один из сторожей махнул рукой, показывая, что можно проезжать.
И купцы, пугая разбойничьим присвистом замешкавшихся на улицах прохожих, не замедлили воспользоваться приглашением. Только вот никому не пришло на ум спросить у сидевшего в одном из мешков Абдула Аль-Хазреда о его желании вновь увидеть мать городов русских, как по причине плохого владения русским языком назвал свою новую столицу, завоеванную у конунга Аскольда, ярл Хельги, больше известный нам по летописям как Вещий Олег.
Аль-Хазред, извиваясь в искусно наложенных путах, старался гнать воспоминание об обещании, данном несколько лет назад тысяцким Лазарем, отправить купца, если он осмелится вернуться в Киев, на крюк скотобойни. Надежда была, правда, не на забывчивость Лазаря, а на то, что тысяцкого нет в городе.
Так Аль-Хазред попал в Киев, но не среди победителей, как рассчитывал после переговоров с Кончаком, а пленником неведомых врагов. Но араб был жив, и судьба могла еще прихотливо сменить настроение. Аль-Хазред верил в судьбу.
Кисмет, как говорится.
Постоялый двор, где остановились купцы на ночлег, не отличался особыми удобствами. Однако толстые стены надежно ограждали от незваных гостей снаружи, а гулкий лай сторожевых собак, доносившийся с псарни, внушал надежду на безмятежный, насколько это вообще возможно с набитой калитой в чужом городе, отдых и сон.