Шемячичъ
Шрифт:
— Так на мне, как на собаке, — заикнулся было Кислинский.
— Вот-вот, так и околеешь псом, если к травнице не обратишься, — оборвал его князь.
И удалился, сутулясь.
Объяснение с родителем, как ни старался оттянуть сей скорбный момент рыльский князь Василий Иванович, состоялось. И произошло оно в конце все того же июля месяца.
Был ясный день. На небе ни тучки. Ветер, пошалив немного утром, наполнив хоромы терема медовым запахом сенокоса, убрался в луга и степи за Сейм, волновать ковыли. Те, словно девы на выданье, в полную силу распустили свои
Разговор завел сам старый князь. Призвав к себе в одрину Василия Ивановича, он без обиняков заявил:
— Поговорим, сын.
— О чем, отче? — смутился Василий.
— Обо всем.
Молодой князь на это лишь молча пожал плечами, а старый продолжил:
— Знаю, что томит твою душу. Это, — хмыкнул он, — скажем так: отсутствие моей супруги и твоей матери…
Василий, потупившись, лишь кивнул главой.
— А ты, сын, не томись. Я еще во вражьем плену знал, что Аграфена Андреевна пустилась во все тяжкие… Хан Менгли-Гирей и его присные о том позаботились, издеваясь над пленным рабом. Им мало было моих физических да душевных мучений, решили добавить и нравственных.
Василий, слыша слова отца, наполненные болью и горечью, вздохнул. Но тот, словно не замечая переживаний сына, все тем же тихим и сухим до колесного скрипа голосом продолжил:
— Находясь в плену, теряя силы, готовясь к встрече со Всевышним, я простил супруге ее согрешения, ибо сам грешен куда более. И тебе говорю: прости ее и ты. Она — тебе мать. Захочет вернуться из Кракова, пусть возвращается. Захочет оставаться там — ее воля…
— А как же ты? — вырвалось у Василия.
Все что угодно ожидал он от родителя: угроз, проклятий — только не того, что услышал.
— Я, сын, уйду в монастырь. Буду молиться Господу нашему, замаливая грехи. Попрошу заступничества и за тебя, князя рыльского и северского, и за твое семейство.
— Батюшка, — рванулся всем телом навстречу отцу Василий, — зачем сие? Зачем живьем хоронить себя за стенами монастыря, в узкой и темной, как кладбищенский склеп, келейке? Ты же — князь!
— Нет, сын, — прервал Иван Дмитриевич горячую речь сына. — Князь — это ты! А я, находясь во вражеской темнице, дал обет Господу нашему, что ежели освобожусь, то запрусь в монастыре простым иноком. Теперь я — свободный. И исполню данное Богу слово.
— Батюшка, батюшка… — заплакал Василий.
Как ни был Василий Иванович молод, но и он знал, что и ранее случалось и родовитым боярам, и князьям, в том числе потомкам Рюрика, оставлять мир и семью ради монашеской рясы и праведной жизни. Еще на заре строительства Печерской обители, во времена преподобных Антония, Феодосия и Никона Печерских, сын знаменитого киевского боярина и воеводы Яна Вышатича Варлаам сменил меч воина на посох послушника. Вскоре его примеру последовал боярин и евнух великого киевского князя Изяслава Ярославича Ефрем. И тот, и другой оставили семью и детей. Это вызвало гнев не только близких родственников, но и самого великого князя, приказавшего слугам взять «в железа» Антония и Никона. Последним
Первым же из Рюриковичей, сменивших светлые княжеские одежды на рясу и власяницу, стал внук Святослава Ярославича, сын черниговского князя Давида Святослав, в крещении — Панкратий, в иночестве — Николай, прозванный современниками Святошей. В тот далекий год1, когда князья Владимир Всеволодович Мономах и Олег Святославич Черниговский женили своих сынов Юрия и Святослава на дочерях половецких ханов, когда русская православная церковь причислила к лику святых Феодосия Печерского, он, оставив жену Феодосию и дочь Анастасию на попечении братьев, принял постриг. Потом были и другие князья из ветви Ольговичей, потомков Михаила Святого, казненного в Орде в лето 6754 от сотворения мира или в 1246 год по Рождеству Христову. Но чтобы потомки Владимира Мономаха, Мономашичи, добровольно возлагали на себя иноческий клобук, такого не случалось…
— Успокойся и выслушай до конца, — взял сына за руку Иван Дмитриевич. — Мою бывшую полюбовницу, Настасью, которая ныне, как слышал, — улыбнулся он, по-видимому, над второй тайной сына, — в Рыльске, я освобождаю от каких-либо обязательств к моей особе. А чтобы она не мозолила тебе или твоей матушке, если та все же вернется из Польши, очи, отправь ее в мое сельцо, что на реке Большая Курица. Это на восход от Рыльска, на правом притоке Сейма, верстах в двадцати пяти от едва живого ныне града Курска.
— В той стороне, где обитает обретенная на корнях древа икона Знамение Божией Матери? — тихонько всхлипнув, уточнил для себя Василий.
— В той, — подтверждающе кивнул лысой главой Иван Дмитриевич, — только часовня с иконой находится на Тускуре-реке, а сельцо — на Большой Курице. Это несколько ближе к Рыльску, — уточнил на всякий случай. — Так вот, — вернулся он к сути при внимательном молчании сына-князя, — пусть живет она там с детками и тамошними крестьянами. Да накажи старейшине, чтобы не забижали. Ни ее, ни детишек…
— Исполню, батюшка, — поднял Василий влажные глаза на родителя. — И избу поставлю крепкую, и златом да серебром не обижу, чтобы нужды-туги не ведали… Забавушку же, как войдет в невестину пору, за кого-нибудь из боярских детей сосватаем, — заверил он.
Слушая сына, старый князь кивнул согласно.
— А Дмитрия, — продолжал Василий Иванович, — ко двору возьму, воеводой в дружину… ежели не погребует, — сделал оговорку потускневшим голосом. — А не пожелает ко мне, то пусть идет на службу к иным — перечить не стану…
— Спасибо, сын, — вытер слезу с дряблой щеки Иван Дмитриевич. — Иного я не ожидал. Но есть еще просьба…
— Какая, батюшка?
— В моей северской казне, что в подвальных сундуках княжьего терема, есть женские украшения — серебряная корона с каменьями разными, у поляков диадемой называемая, жемчужное ожерелье, серебряные серьги с жемчугом и браслеты с бирюзой на запястья. Я напишу грамотку тамошнему дворецкому, а ты пошли верного человека, чтобы сие доставить сюда. Пусть это будет нашим подарком Забавушке на свадьбе. Исполнишь? — взглянул остро из-под насупленных бровей, словно и недугом духовным не хворал и немочью телесной не страдал.