Шепот звезд
Шрифт:
И вот, что называется, попали как мухи в мед.
Борт 04366 при посадке на ледовую базу при ударе о торос, незаметный при низовой поземке, скрывающей неровности, снес левую тележку шасси. Это происшествие не поддавалось даже классификации. Что это? Авария или поломка? Если самолет перегнать на материк - всего лишь поломка. Но как его перегнать, если тележка весит полторы тонны и заменить ее можно только в заводских условиях? Следовало идти на "самодеятельность", в авиации никак не поощряемую, но где найти дураков, способных пойти
Махоткин прокручивал в голове варианты спасения самолета, но любой вариант упирался в так называемый человеческий фактор.
Комаров в своем кабинете думал о том, что если самолет не удастся спасти, то придется уходить на заслуженный отдых, то есть его уйдут на покой. Крестинин-младший, молодой, но хитрый, как бес, начальник базы, умыл руки, понимая, что в случае удачи аплодисменты его не ждут, а в противном случае (вероятен ТАП) ждет небо в клеточку. Но тут была еще одна маленькая тонкость: самолет принадлежал не Аэрофлоту, а Голден Эрроу...
* * *
– Чем обрадуешь, друг Иван?
– спросил КО Комаров, когда в кабинет без доклада вошел Иван Ильич Крестинин.
– Надо перегнать шестьдесят шестую...
– Да? А я и не знал.
– Плохо, что не знал.
Комаров подумал, что Иван Ильич на правах старинного приятеля явился единственно ради того, чтобы поиграть у него на нервах. Его лицо цвета красного кирпича (о таких говорят: морда кирпича просит) стало свекольным под аккуратным белым ежиком.
– И это все?
– спросил он.
– Нет.
– Что еще?
– Я перегоню ероплан.
– Ты шутишь?
– Вроде бы нет.
– Может, тебя кто-то попросил об этом? Может, чего-то пообещали? кинул наводящий вопрос Комаров.
– Никто ничего не обещал. Просто я перегоню. Вот и все.
На неподвижном лице КО, эмоции которого выражались только оттенками красного спектра, на этот раз шевельнулось что-то похожее на надежду: скажи такое кто-нибудь другой, Комаров бы и слушать не стал - времени жалко, - но Иван Ильич никогда не был замечен в пустословии и, если память не изменяет, выкручивался из самых рискованных ситуаций. В Антарктиде только благодаря ему Комаров не повторил последний подвиг Чкалова. Но великий летчик нашего времени крутился в зоне аэродрома, а они остались бы в горах Антарктиды, куда ни одна собака не сунулась бы за их останками.
– Мой инженер не пойдет на риск даже за крупный гонорар, - вздохнул Комаров.
– И я его понимаю. Оповестил АТБ - у базы энтузиазм равен нулю. Твой сынок - малый умный... Технарей, правда, и слесарей дает, но они выступают как частные лица - вольнонаемные. Если что случится, он умоет руки.
– Знаю.
– Твои действия?
– Сперва твои... это... действия. Инженера отправляй в отпуск, сам тоже. Меня оформи временно инженером...
– А командир?
–
– Рискуете.
– Мы того... отрисковались.
– Молодцы! А если не сыграете в гроб, будете говорить, что Комаров струсил.
– Мы... свое отговорили. Можем и помолчать.
– Но нет ничего тайного...
– Если хочешь, будь в комиссии по списанию аэроплана. Комиссия ведь едет списывать?
– Ну и что? Поедет, конечно.
– Задержи всех в Ванкареме. Отдохните там денек. Водки попейте.
– А ты и Махоткин?
– Полетим на лед.
– Что затеяли? Повторить подвиг Челюскинской эпопеи? На место гибели "Челюскина" летали, помнится, тоже из Ванкарема? Но вас звезды не ждут. Разве что гонорары, - намекнул он.
– Много говорим.
– Ладно. Что мне делать?
– Немедленно выпиши мне командировочное удостоверение. Без него и на завод не пустят.
– Дальше?
– Ты в понедельник летишь с комиссией и делаешь... это... маленькое изменение маршрута: летишь в Энск.
– И что?
– И садишься на заводской аэродром.
– Слушаю.
– Я там буду ждать вас с тележкой... Загружаемся, летим на лед.
– Если даже вы и замените на ероплане тележку, экипаж не обязан на нем лететь. Рисковать башкой никто не обязан.
– Там будет видно.
– И будет прав: ведь узлы навески тележки наверняка вывернуты при ударе о торос. Сама тележка весит полторы тонны. Прибавь сюда скорость набегающего потока. Ведь шасси убирать нельзя. Представляешь, какая будет сила сопротивления?
– Пиши удостоверение и приказ о моем назначении.
– Ты меня, Иван, в гроб вгонишь. И сам сыграешь в ящик.
– Не бойся. Смерть - это не страшно.
– Ты знаешь, что такое полет с выпущенными шасси? Самолет вверх никак не лезет, хоть сдохни. Разгоняешь в горизонте, подрываешь...
– Зато на посадку пойдет хорошо.
– А Махоткин?
– Он привезет техников и слесарей.
– Ты хочешь сделать из него технаря?
– Он все умеет. Но ты введи его в комиссию. Он временно КО.
– Ну и самодеятельность!
– Пиши бумаги.
– У меня нет денег даже на твой билет, а служебного дать не могу. Сегодня воскресенье! Никого нет.
– Мне положен льготный. Деньги есть.
– А в Энске?
– Есть свои люди. Хватит говорить. Вылет через двадцать минут.
– А билет?
– Вот.
Иван Ильич показал билет, вложенный в паспорт.
– Погоди. Не все обдумано.
– Все обдумал. Прощай, Толя.
"Ну, если обдумал, то ладно".
Иван Ильич обладал нечастым даже в авиационной среде свойством соображать, когда нет времени на размышления, а за спиной уже скалится курносая и слышен "шепот звезд".
"Он одинаково медленно соображает что на земле, что в воздухе", шутили летуны, чтоб как-то оправдать свою некоторую нервозность в гробовых ситуациях.