Шесть ночей на Акрополе
Шрифт:
— Туда же, куда и ты.
Руки Саломеи безвольно упали вниз.
— Все мне в тягость, я иду ко дну, — сказала она со вздохом.
Лала поднялась и спросила:
— Хочешь персик?
Она взяла с подноса персик и протянула Саломее. Ладонь Саломеи изогнулась отрешенно поверх плода. Она улыбнулась:
— Наступит его черед, не спеши. Подожди немного.
Прошло неизмеримо много времени. Вдруг Саломея резко встрепенулась, взметнулась вверх, и руки ее опустились на грудь Лале. Персик покатился на пол. «Нижинский», — подумал Стратис.
— Так вот крадут яблоки дети, — сказала порывисто Саломея.
— Ты ничего не крадешь, —
— Я думала о ком-то другом. Для него это было бы тяжело.
— Да, тяжело, — словно эхо, отозвалась Лала.
— Откуда ты знаешь? — вдруг резко спросила Саломея.
— Вчера, во сне, я видела тебя с ним…
Саломея отдернула руку, словно от терний.
— Может быть, это была и не ты. Может быть, я видела только саму себя… — испуганно, заикаясь, сказала Лала.
— Хочу пить! [121] — вскрикнула Саломея.
121
Мотив жажды. Реминисценции Данте:
Он этим всем нужнее, чем нужна Индийцу или эфиопу влага.Стратису показалось, что голос ее взлетел высоко до самых звезд и пупал сверху прямо на него. Саломея наполнила стакан, осушила его одним духом и сказала:
— Давай почитаем бумаги, которые помогают исповедям.
Она взяла свечу со стола. Статуя исчезла во тьме. Саломея поставила свечу рядом с другой, на красной скатерти, снова уселась на диване, взяла бумаги и развернула их.
— Иди ко мне, — сказала она, принимаясь за чтение.
Лала уселась рядом, ближе к окну.
— Ближе. Будешь читать вместе со мной.
— Жарко, — нехотя сказала Лала.
— Еще согреешься!
Голос Саломеи совершенно изменился. Слушая его, Стратис различал тот хрипловатый тон, который ранил его, когда он упрямился. Читали они, не шевелясь. На последней странице раздался голос Саломеи:
— «…И она искала, как можно глубже, в сущности своей тот язык, приличествующий испорченной девочке, которой она хотела стать…»
Она бросила бумаги на пол:
— Замечательная сводня Мариго! Сделала меня такой, какой я и должна была стать.
Стратису казалось, что Саломея упрямо позорила себя. Сидя рядом с Лалой, она протянула руку и обняла ее за плечо. Пальцы ее, извиваясь, медленно поползли к колену, примерились и раздвинули желтую ткань.
— Куда ты девала персик? — сказала она. — Думаю, пришел его черед.
Лала попробовала подняться, но руки Саломеи удержали ее. Она сухо засмеялась:
— Ну, давай, поцелуй меня! Чего ты ждешь? Все притворство уже исчерпано.
Лала покорно склонилась.
— Не так… Я — испорченная девочка, а ты — ее пара… Теперь никаких тайн между нами! Долой стыд! Этого ты хотела, Лала.
В голосе ее под конец стало слышно протяженное тяжелое дыхание. Она продолжала сухо:
— Вначале нужно немного воображения. Затем, когда чувства разыграются, они сами прекрасно сделают все, что нужно.
Тишина сдавила Стратису горло. Показалось медовое бедро Лалы. Как у всадницы-амазонки. Раздались всхлипывания. Где-то совсем далеко за городом продолжали звенеть сверчки. Саломея грубо бросила Лалу на постель и поднялась.
— До чего я дошла! Ты невыносима, —
Она стала у распахнутого окна и вдохнула воздух полной грудью. На лице Саломеи было выражение, появлявшееся в недобрые ее минуты. Оно было так знакомо Стратису: весь май он боролся с ним и наяву, и во сне. Саломея сделала еще один глубокий вдох, а затем обеими руками сорвала с себя платье. Было слышно, как катятся оторванные пуговицы. Саломея отбросила платье и, тяжело дыша, опустилась на окно во всей своей наготе.
— Лала! — громко позвала она. — Лала!
Появилась Лала, вытирающая глаза.
— Если ты снова будешь вести себя, как младенец, я уйду.
— Ты голая, тебя могут увидеть, — сказала Лала и взяла Саломею за плечи, пытаясь увести ее.
— Пусть меня видят. И тебя пусть видят. Так будет лучше: разве не про то написано в ваших бумагах.
В том же безумном порыве, в котором она обнажила себя, она обнажила и Лалу и отступила на два шага. Казалось, ее бил какой-то невидимый ветер.
— Пусть тебя видят так…
Грудь Лалы обладала невообразимой мощью. Ее высокие плечи прочно соединялись с руками. Линия груди сочеталась с непропорционально узкой талией и роскошно расходилась затем в бедрах. Когда она застыла, словно пораженная громом, казалось, будто рука человеческая, двигаясь всюду, создавала ее.
Где-то по соседству тишину ночи разорвали звуки граммофона. Лала спряталась. Саломея тут же взяла свечу, поставила ее на деревянный подоконник и привлекла Лалу как можно ближе к неподвижному пламени.
— Я хочу, чтобы ты привыкла, — сказала Саломея. — Хочу, чтобы ты поняла, что ты — голая. Голая, без ничего. Ты знаешь, что это значит?
— Я знаю, что мне страшно, — ответила Лала.
— Все начинается со страха, — сказала Саломея. — Смотри, как это будоражит.
Она подошла к Лале, стиснула ее руками и стала продвигаться к самым началам бедер, медленно ощупывая сочленения. Затем она засмеялась все тем же саркастическим смехом:
— Силен мой мальчик. Совсем меня с ума сведет, если только захочет.
Лала молча позволяла все.
Саломея скользнула рукой вокруг талии и захватила ее, прижавшись грудью к груди. Изгибы ее тела выгнулись и исчезли в тени. В мощных впадинах Лалы изголодавшиеся волчата показали свои зубы. [122] Словно дикарь, которого оставили ночью одного в большом городе, [123] смотрел на это Стратис.
122
Реминисценции Данте:
Спеша насытить страсть, как скот спешит.123
Реминисценции Данте:
Так смотрит, губы растворив, немые От изумленья, дикий житель гор, Когда он в город попадет впервые.